— Что чемодан?
— Его маленький чемодан, с которым он ходит в баню, на месте?.. Он всегда лежал на шкафу...
— Я сейчас! — сказала Татьяна и побежала проверить.
Чемодана на месте не было...
— Все ясно. — Наталья села.
— Что, что тебе ясно?! — теребила ее Клавдия Захаровна. — Не молчи же, слышишь?!
— Дед уехал на Урал, на могилу бабушки, — уверенно сказала Наталья, словно старик Антипов сам сообщил ей об этом. — Вот и вся загадка.
— Но почему ты так полагаешь? — спросил Анатолий Модестович. — У тебя что, есть какие-нибудь основания...
— Кажется... Я точно не помню, но почти наверняка он говорил мне, когда приезжал в Белореченск.
— Господи, как же мы раньше не догадались? — воскликнула Клавдия Захаровна. — Конечно же, он уехал к маме на могилу, на днях годовщина ее смерти, а отец столько лет собирался!
— Что касается всех, нам простительно было не догадаться, а вот тебе, мамуля... — Анатолий Модестович укоризненно посмотрел на жену.
— Не стоит разбираться, кто прав и кто виноват, — проговорила Наталья. — Все понемножку виноваты, а я, наверное, больше других... — Она вспомнила про записку Зиновия Евграфовича и грустно усмехнулась. — Будем надеяться, что все обойдется. Прибраться бы не мешало... — Она поднялась.
— В самом деле! — подхватила Клавдия Захаровна, словно только этого и ждала и хотела. — Отец, наверное, к вечеру явится...
Наталья решила начать с комнаты деда. Когда наводила порядок в шкафу, нечаянно уронила картонную коробку, и на пол высыпались какие-то письма. На самом дне коробки осталась — застряла там — ветхая школьная тетрадь. Наталья вынула ее и машинально перелистала... Листы в косую линейку были исписаны незнакомым почерком, однако Наталья почему-то догадалась, что это писала мать...
«...Когда я думаю о нашей дочке, мне становится светло и радостно, что она есть, живет, но и страшно тоже оттого, что ты не видел ее, а она никогда-никогда не увидит тебя. Скажи, скажи, разве справедливо, чтобы отец не знал своего ребенка, а ребенок не знал своего отца?! Может быть, это самая большая трагедия, которую принесла людям война и которая еще долго-долго, многие годы, будет мучить людей, отнимать их покой, лишать радости. Горько это сознавать, милый, но мы-то, взрослые, понимаем, что так было необходимо, а дети? Как понять им?.. Ты только не беспокойся, пожалуйста, я сделаю все, чтобы наша дочка выросла настоящим человеком...»
Сомнений не было — это письма матери к отцу. Более того: письма, написанные матерью уже после его смерти.
Наталья отложила тетрадку. Пожалуй, впервые в жизни ей захотелось узнать каждую подробность о жизни матери, захотелось не для того (как случалось раньше), чтобы сверить ее жизнь со своей, поставив мысленно мать на свое место, посмотреть, как поступит она, а чтобы почувствовать свою жизнь естественным продолжением той короткой жизни, в которой не много было светлых дней, но была цель.
«Интересно, почему дед молчал, что у него хранится эта тетрадка? Забыл?.. Вряд ли. Дед никогда ничего не забывает. Может быть, где-то в тетрадке ответ?..»
Наталья лихорадочно листала страницы, прислушиваясь, не идет ли кто. Ей не хотелось, чтобы ее застали за чтением этих писем, которые были скорее даже не письмами, а дневником.
«Не помню, милый, писала ли я тебе, что живу теперь в деревне Большие Горелики (правда, смешное название?) у Ивана Матвеевича Матвеева, с которым лежала вместе в госпитале. Работаю фельдшером. Наверное, мне очень повезло, что я встретила такого человека, как Иван Матвеевич. В нем столько доброты, какого-то душевного благородства, что просто удивляешься. Я знаю, знаю, что на свете много хороших, замечательных людей, их гораздо больше, чем плохих, но почему, объясни мне, почему чаще встречаются как раз плохие!.. Нет, что-то не то я говорю сегодня. Ведь мне-то всю жизнь везло именно на хороших людей, иначе разве я встретила бы тебя и твоих родителей, верно?..
А у нас уже осень. В лесу очень красиво. Здесь грибные места. Мне еще трудно, но я все-таки хожу в лес по грибы. Правда, нахожу мало, потому что не умею искать. Да это и не главное. Вчера увидела белый гриб, наклонилась, чтобы сорвать, а рядом с грибом сидит заяц. Серенький, взъерошенный от страха и дрожит. Я не стала его пугать, ушла. И гриб не сорвала...»
«Сегодня я видела во сне Захара Михайловича. Он был очень старенький и смотрел на меня укоризненно. Пожаловался, что ему одиноко и грустно, что все у него болит, а умереть никак не может, но меня не упрекнул, не пристыдил. Наоборот, даже погладил по голове, и я чувствовала, как волосы цепляются за мозоли на его ладонях.
Наверное, мне нужно ехать в Ленинград. Каждый человек обязан выполнить свой долг перед другими. Я думаю, что для этого мы и живем. А на мне два долга: твой и мой. Я начинаю понимать, что, скрываясь от нашей дочки и твоих родных, я искала облегчения и покоя не им, а легкой жизни себе. Я только оправдывала себя тем, что думала о других. Это была ложь. Ну, разве может быть Захару Михайловичу легко, если он знает, как трудно мне!..
Надо признаться, что мы всегда больше думаем о себе, чем о других, но каждый хочет, чтобы другие-то думали о нем! В этом многие несчастья людей. Обидно, милый, что начинаешь понимать такие простые вещи через горе, через слезы и страдания. Неужели нельзя иначе? Жаждем покоя, радости, жаждем счастья и... забываем о том, что счастье в нас самих. Его не надо искать, не надо завоевывать. Его надо беречь, потому что дается оно одно на всю-всю жизнь. Глупая я, да?.. Может, и глупая. Но вот думаю: война убила тебя, но ведь я была, была счастлива с тобой, и, значит, счастье мое осталось при мне, никто его не отнимет! Да и кому, подумай, оно нужно, раз это — мое счастье?
Что-то я разболталась, а пора бежать на работу».
«Сегодня ездила в райздрав. Пора, пора... Боюсь, что еще передумаю. Я стала такая нерешительная! Просят немного подождать, пока найдут на мое место человека. Я согласилась. Нельзя же, верно, бросить все и уехать? А вдруг Наташка не примет меня?..»
Это была последняя запись. Наталья закрыла тетрадку. Прочитав ее, она открыла для себя не просто что-то новое, чего не знала прежде, но открыла мир, в котором будто бы жила и сама, открыла знание, без которого наверняка можно прожить на свете, но нельзя, невозможно почувствовать себя человеком, необходимым людям...
Она сидела на кровати старика Антипова, держа на коленях тетрадку, и, закрыв глаза, пыталась представить, как мать сидит в деревенской избе за грубым столом, сколоченным из плохо оструганных досок, как скрипит в ее руке перо, разбрызгивая жидкие чернила, а она не замечает этого, пишет, пишет, торопясь сказать все, что лежит на сердце...
Приоткрылась дверь. В комнату заглянула Клавдия Захаровна. Она хотела что-то спросить или сказать Наталье, но, увидав племянницу с тетрадкой и письма-треугольники, разбросанные на полу, тихонько закрыла дверь.
Наталья не обратила на нее внимания...
* * *
До позднего рассвета сидели Антиповы за празднично накрытым столом, но праздника не было, все думали о случившемся, пытаясь поставить себя на место старика Антипова, а иначе было бы нельзя понять, почему он уехал столь неожиданно, никому ничего не сказав. В сущности, даже, не уехал, а сбежал...
Только теперь, может быть, они по-настоящему осознали, как одинок и, значит, глубоко несчастлив был он, отдавший всю свою жизнь им, их счастью и покою. Они винили себя за равнодушие, за жестокость, за то, что не очень вникали, чем и как живет старик Антипов, что тревожит его, что волнует, и каждый с удовольствием и охотой взял бы общую вину на себя одного, взвалив всю ее непомерную тяжесть на свои плечи и совесть, лишь бы повернуть вспять жизнь и начать ее сначала, от той незримой, но существующей точки, когда появилась первая маленькая трещинка, лишь бы не знал больше старик Антипов одинокой, горькой старости...
