— Не знаю это я, — сказал Антипов осуждающе. — А ты, раз ехал, должен знать.

— Думал, что тетку найду... — солгал Анатолий. В действительности не было никакой у него тетки, придумал он ее.

— Это другое. Сюда, я спрашиваю, с чем пришел? Так просто, навестить или, может, жениться решил?

— Как получится.

— Опять двадцать пять! Сам-то ты что думаешь, как располагаешь?

— Я люблю Клаву, — сказал Анатолий и низко опустил голову, точно в ожидании сурового приговора, который сейчас произнесут судьи.

— Тут вот перед твоим приходом Анна Тихоновна про свою жизнь нам рассказывала... Ну там, ладно. Слова правильные говорила: одной-то любви мало, чтобы жизнь по-людски прожить и семью настоящую построить. — Кто его знает, Антипова, нарочно ли он переврал слова Анны Тихоновны или так понял их. — Клавдия что?..

— Мы не успели поговорить.

— Как то есть не успели?

— Вы позвали.

— А раньше тоже не успели?

— Раньше?.. Она тоже любит меня.

— Так, значит... — Антипов поднялся, подошел к окну, распахнул форточку и подставил лицо под освежающую, холодную струю воздуха.

Нет, разумеется, он не станет мешать дочкиному счастью. Пусть делает, как сама считает нужным. Хотя рановато выходить замуж... Но был он в свое время против женитьбы сына, а что из этого вышло?! Есть, есть в случившемся его вина, никуда не денешься. Чувствовала, угадывала Татьяна — в этом он обязан себе признаться, — что недоволен он был сыном, потому и на фронт ушла. Иначе не оставила бы дочку. И теперь поэтому молчит, не подает известий. Чужая, выходит, была, чужая и осталась. А не должно бы так быть, не должно... В сердце поздно впустил невестку, в этом вся беда. А Клавдия как знает, сама. Лишь бы Анатолий этот, однофамилец («Надо ж ведь, совпадение какое! И фамилию менять не придется!..»), не оказался плохим человеком, прохвостом. Лишь бы берег ее и любил. Остальное образуется, хотя жить всем вместе и будет тесновато...

— У-уф, хорошо! — Он отошел от форточки.

— Простынете, — сказал Анатолий.

— Меня никакая хвороба не берет. — Он сел. — Привычный организм к сквознякам. На работе сильные сквозняки. Договоренность у вас была или как?..

— Когда вы уезжали с Урала, мы разговаривали с Клавой. Накануне вашего отъезда.

— О чем же вы разговаривали?

— Так, вообще... Мне, наверно, лучше уйти... — Анатолий встал.

— Куда же ты пойдешь?

— На вокзале переночую.

— Сегодня на вокзале, завтра на вокзале... — Антипов усмехнулся. Все же Анатолий нравился ему. Не мельтешит, не воспаряется высоко в словах, как иные фронтовики, умеет других выслушать, а про себя — меньше всего. — Нечего по вокзалам шастать, вшей кормить.

— В воинском зале чисто.

— Чисто нынче только в душе́ может быть, — сказал Антипов. — А может и не быть... К тебе, парень, претензий не имею. А Клавдии твоей попадет обязательно. От родного отца нечего таить. С ногой у тебя что?

— Пустяки.

— Не о том я. Не в ногах главное, — в голове.

— Кость была раздроблена. Одна немного короче...

— Специальность есть какая-нибудь?

— Техникум кончил.

— Грамотный, значит, — одобрительно проговорил Антипов. — На кого выучился в техникуме?

— Технолог по холодной обработке металла.

— Хорошая профессия. И нужная. У нас на заводе мастера с дипломом днем с огнем не найдешь. И до войны-то не густо было, а теперь и вовсе.

— Я тоже немного на заводе работал.

— Тем более. Если все решено у вас, а я так полагаю, что решено, завтра пойдем к директору. Жить, правда, у нас тесновато... — Он обвел рукой вокруг себя. — Ну да ладно. В тесноте — не в обиде. Люди похуже нашего живут, а не плачутся, не жалуются.

— Спасибо! — Анатолий вскочил резво, забыв про больную ногу.

Лицо его перекосилось от дикой боли, и он едва не упал — поддержал Антипов.

— Осторожнее надо, парень!

— Забыл.

— Нельзя забывать. Ничего нельзя! На то мы с тобой и люди, на то и память нам дана. А сейчас давай укладываться, завтра рано подниматься. Я, знаешь, никогда в жизни не опаздывал на работу. Люблю пораньше прийти. И в проходной толкучки нет, а то некоторые, бывает, бегут, сломя голову, за пять минут до начала смены... — Он говорил, говорил, точно заглушая словами подспудную горечь и растерянность. В жизни его дочери случилось большое и важное событие, а он не был к тому готов, не думал, что это произойдет так быстро и неожиданно, что позвонит однажды в дверь солдат с палочкой и тощим вещевым мешком за плечами...

— Вы не беспокойтесь только, Захар Михайлович, — сказал Анатолий, перебивая его мысли.

— Про какое ты беспокойство?

— Я правда люблю Клаву...

— И слава богу, что любишь. — Ему бы сосредоточиться, подумать, но что-то мешало этому.

— Мы можем и ко мне на родину уехать, — сказал Анатолий. — Устроимся там, отца многие помнят...

— Нет уж, парень! — встрепенулся Антипов и подавил тяжелый вздох. — Из нашей семьи никто и никогда не уезжал.

«А Татьяна вот уехала же! — стукнуло виновато в сознании. — Может, еще вернется?..»

— Извините, это я так подумал, — смущенно проговорил Анатолий.

— Давай спать.

Татьяна привязалась к Матвееву и, когда узнала, что он выписывается, даже испугалась, не представляя, как останется без него. Он почти всегда сопровождал ее на прогулках, а если случалось, что не приходил тотчас после обхода, она просила кого-нибудь узнать, в чем дело.

Был Матвеев ей вместо отца.

Спокойный, уравновешенный, он никогда не говорил плохо о людях, был снисходителен к человеческим слабостям, хотя и не оправдывал многого в поведении своих товарищей, таких же раненых солдат. Укорял, когда женатые слишком уж откровенно и настойчиво ухаживали за медсестрами или если кто-то нарушал порядок, установленный в госпитале, пользуясь особым положением раненого, защитника Родины. Больше всего сердило его, когда кто-нибудь требовал для себя невозможного, козыряя тем, что «проливал на фронте кровь».

— Обычное дело, — говорил с удивлением и обидой, объясняя свое недовольство. — Кто же, если не мы, станет за нас кровь проливать?.. Пролил — спасибо тебе, поклон земной низкий, а хвалиться и капризничать не надо. Не к лицу это солдату и мужчине! Свое ведь защищал, не чужое!..

Татьяна часто думала, наблюдая за Матвеевым, слушая его, почему он не ожесточился на войне, не озлобился, как другие, не зачерствел душой, откуда в нем эта по-детски восторженная доверчивость и любовь к самым простым, обыденным вещам, которых многие и не замечают вовсе, настолько они привычны. Он мог подолгу стоять на бережку и смотреть на ледоход, радовался шумно первой пробившейся на солнцепеке зелени, как будто этого не происходит каждую весну или как будто эта весна — первая и последняя в его жизни.

И ведь не обласкан, нет, судьбой больше других.

Случалось, в Татьяне пробуждалась хорошая зависть, и она пыталась смотреть на окружающее глазами Матвеева, училась воспринимать мир его сердцем, его душой.

Раз спросила, набравшись храбрости:

— Вот почему вы такой?

— Какой же я, дочка? Самый обыкновенный мужик, — удивленно сказал он.

— Нет, Иван Матвеевич! — Татьяна покачала головой. — Вы повсюду ищете и находите хорошее, радостное. Вот ранение у вас такое тяжелое, а вы все равно шутите, радуетесь всему...

— А как же? Сам-то жив!

— Все-таки...

— Тут что́ надо понимать? Большая радость, дочка, из маленьких складывается. Ну, как бы и большая река из ручейков. Оттуда прибежит ручеек, отсюда притечет, глядишь — Волга-матушка образовалась... Вот если ты не устала слушать, расскажу тебе про отца...

— Нет, что вы! Расскажите.

— Жизнь ему выпала нелегкая. Не дай-то бог, какая нелегкая! Света белого, можно сказать, не видал.