— Малоприятная история, вы правы.

— Надо бы, Андрей Павлович, чтобы суд над ним устроили показательный, на заводе.

— Думаете?..

— А что же! — сказал Антипов гневно. — Пусть людям в глаза посмеет взглянуть.

— Это мы посмотрим, посоветуемся, когда до суда дойдет. Боюсь я, что не все правильно поймут. Кто-то решит, что и другие... начальники пользовались какими-то привилегиями. И судить его, по-видимому, будет военный трибунал...

В дверь заглянула Нина Игнатьевна:

— Андрей Павлович, чайку не поставить?

— Сделайте одолжение, если вас не затруднит.

— Что вы, господь с вами. — Она прикрыла дверь.

Они посидели еще, выпили чайку, поговорили о том о сем, когда дело вроде не делается и разговор пустой, а интересно и расходиться не хочется. Пригрелись тоже — у печки было тепло и уютно.

— Пойду, — Антипов встал.

— Я провожу, — сказал Сивов, тоже поднимаясь.

— Глупости, — запротестовал Захар Михалыч. — Я не маленький и не женщина.

— На нашей лестнице с непривычки ноги можно поломать.

Уже на улице, когда стояли у парадной, прощались, Сивов все-таки высказался:

— А дело-то замяли, Захар Михайлович? На себя все взвалили... Молчу, молчу и ничего не знаю! — Он поднял руки. — Это я к слову. В продолжение нашего разговора о людях хороших и... разных. В общем, все правильно. Как выясняется, сотворить из мухи слона гораздо легче и проще, чем наоборот. Ну!..

Рука у него была сильная и жёсткая.

— Спасибо за угощение, — сказал Антипов.

— Не за что. А на свадьбу позвать не забудьте!

Точно в воду смотрели Анна Тихоновна и Сивов, хотя ни она, ни он не знали и не могли знать о письме, которое получила Клава от Анатолия. Знали о нем Костриков и Екатерина Пантелеевна, потому что письмо пришло на их адрес, но оба — по просьбе Клавы — молчали.

Анатолий писал из Минска. О его матери и сестре в письме не было ничего, зато он сообщал, что скоро приедет в Ленинград.

Клава этим словам не придала значения, не догадалась и взглянуть на штемпель, чтобы узнать, когда письмо отправлено из Минска, поэтому и отца не предупредила. Подумала, что это можно сделать и завтра, и послезавтра. К тому же, ведь Анатолий приедет к своей тетке, о которой рассказывал при расставании...

Восьмого марта по случаю женского праздника собрались все в комнате Антиповых и пили чай. Захар Михалыч не забыл о празднике и всем приготовил подарки: Анне Тихоновне купил высокие боты — почти всю получку за них отдал на толкучке; Клаве — шарфик красивый шелковый, а внучке — куклу, не новую, но чисто принаряженную и — главное — с закрывающимися глазами и «говорящую»: если надавить на спине, кукла издает звук, похожий на слово «мама».

Клава с Наташкой радехоньки были до умиления, а вот Анна Тихоновна поначалу точно взбеленилась — накричала на Антипова, мо́том обругала, однако подарок-то был угадан очень кстати (старые ее боты совсем развалились), и она, махнув рукой, приняла его.

А теперь они сидели за чаем, и она рассказывала, как в девятнадцатом году ее мобилизовали работать в какой-то революционной комиссии. В какой именно, она не помнила, но кажется, в продовольственной. Первый муж Анны Тихоновны пропал бесследно: он был офицером и, по слухам, сбежал за границу.

— Мы жили вдвоем с мамой. Боялись всего. Что с нас возьмешь — женщины, а кругом такое творится, такое!.. Однажды пришли к нам двое и велели мне собираться. Мама в слезы, я тоже. Люди с винтовками, серьезные, а спросить, куда и зачем собираться, страшно. Ну вот. Привели меня в какой-то дом, усадили в коридоре на скамейку и приказали никуда не отлучаться, ждать, пока вызовут. Сижу, жду. Никто меня не охраняет. Могла бы и убежать, но не решилась. Да и куда убежишь?.. Дома все равно найдут, а больше некуда. Сколько же мне было лет тогда?.. Восемьдесят третьего года, значит... Тридцать шесть уже, не девочка!

— А детей у вас не было? — спросила Клава, заинтригованная рассказом.

— Не было, — вздохнула Анна Тихоновна. — Но дело не в этом. Час, наверное, я так просидела в коридоре. Мимо какие-то люди бегают, все озабоченные, деловитые... Потом вызывают меня. Вхожу в комнату — бывшая танцевальная зала — и чуть не падаю от страха. Боже мой!.. Против двери огромный письменный стол, а на столе — пулемет! И прямехонько на меня дулом своим направлен. Все, подумала я, сейчас расстреливать, как жену офицера, будут... На пулемет-то смотрю и не заметила даже, что за столом сидит матрос. «Ну, — говорит он, поднимаясь, — дорогая гражданочка, добровольно желаете с нами сотрудничать или будете саботировать решение Советской власти о трудовой повинности?!» А сам высоченный, под потолок, небритый и весь крест-накрест лентами с патронами перепоясанный. И с наганом, конечно. Нужно сказать, что мы с мамой не в Петрограде жили, в другом городе... Я молчу. От страха язык онемел, а матрос вынул наган и дулом за ухом чешет. Стоит, чешет и улыбается... — Анна Тихоновна тоже улыбнулась, качнула головой и отпила глоток чаю.

— А дальше, дальше что? — не вытерпела Клава. Ей нравились загадочные и страшные истории.

— Дальше все было просто. Посадили меня за этот же стол, рядом с пулеметом установили пишущую машинку и приказали печатать. Я объясняю, что не умею, что вообще никогда нигде не служила, а он, матрос то есть, тычет дулом нагана в клавиши и говорит: «Азбуку, гражданочка хорошая, знаете?.. Гимназию небось кончали?..» А я не только гимназию, а и женские курсы, на которых преподавали историю вообще, историю искусства, литературу... К светской красивой жизни меня готовили... Стала я машинисткой, или, как официально называлась моя должность, заведующей делопроизводством. Сначала с недоверием ко мне относились, потом привыкли, кроме как Анечкой никто не звал. А матрос этот — он был председатель... нет, комиссар комиссии — вскоре сделал мне предложение...

— И вы поженились? — воскликнула Клава.

— Поженились, поженились... Забыла вот сказать, что у него эти, галифе были из розового бархата сшиты. Тельняшку носил, бушлат морской и бескозырку с надписью на ленточке «Буйный»... Так я вышла второй раз замуж за комиссара. Мама до самой своей смерти боялась его и не могла мне простить этого. Она у меня вообще смешная была. Даже Пушкина читала только на французском языке, в переводах. А спорить с ней было бесполезно!.. Ее отец, мой дед значит, за какие-то особые заслуги или просто за выслугу на государственной службе дворянством был удостоен, и мама очень гордилась. Я ее понимаю. И муж мой тоже понимал... Но что же вы пирог не едите, Захар Михайлович?..

К празднику Анна Тихоновна умудрилась где-то раздобыть муки и сделала пирог с крошками.

Антипов молчал отрешенно, не лез с расспросами, а по правде сказать, и слушал плохо, а Клаве все хотелось знать в подробностях.

— А что стало потом с вашим мужем? — спросила она.

— В Испании, Клавочка, погиб. Он впоследствии стал комбригом, ромб в петлице носил. Мы году в двадцать втором... Постой-ка... Да, в двадцать втором перебрались в Петроград, его по службе перевели.

— И все время здесь живете?

— В этой квартире?.. Нет. Поменялись незадолго до войны, когда дочка замуж вышла. Зятю удобнее с работой было. Он ведь, Захар Михайлович, на вашем заводе работал. Инженер.

— А как фамилия? — поинтересовался Антипов.

— Рукавишников.

— Не слышал что-то.

— Где там, завод-то огромный! — сказала Анна Тихоновна.

— Вы любили своего мужа? — никак не унималась Клава, не обращая внимания на строгие взгляды отца.

— Николая?

— Ну... Второго...

— Второй муж и был Николай. — Анна Тихоновна ласково, нежно посмотрела на Клаву и тихо промолвила: — Очень любила и теперь люблю. Без любви невозможно... Не жизнь это, а сплошное мучение. Возможно, я и не права, но на своем опыте убедилась, что самое главное в жизни женщины — любовь! Мужа обязательно надо любить, иначе не будет, нет, семьи. Мужчины, они как-то умеют обходиться... Они чаще свое дело любят, а потом уже нас, женщин... Так, наверное, и должно быть. А я сильно ревновала Николая к его службе, чего там!..