— Слепой был? — испуганно спросила Татьяна.

— Говорится так. С японской войны вернулся совсем больной. Чему вроде радоваться? Нечему. Но как собрался умирать — чувствовал, что смерть подошла, — позвал меня... Дай бог памяти... Да, годов восемнадцать мне к тому стукнуло. Позвал, значит, и говорит: «Гляди, Иван, сколько всего хорошего в жизни у меня было... Одно, к примеру, что твоя мать меня, безлошадного нищего, полюбила, хоть родители и прокляли ее... Другое, сыновей нарожала, а?.. И теперь сильно мне повезло, Иван: без мучений отхожу, вам с матерью не в тягость и не в убыток...» Поцеловал меня в лоб и впрямь отошел, умер. Теперь подумай, дочка: другой бы на его месте плакал перед смертью, изводил близких своих, потому что мучений-то он принял много, а он радовался, что помирает тихо! Имел понятие о жизни, не считал, что после его смерти все должно оборваться и кончиться... И я, знаешь, не люблю людей, которые вокруг своего горя и несчастья, как вокруг завидной невесты, ходят. Оно и болит, и ноет, а как же, но вроде и хорошо, и приятно, что болит, потому что жалеют тебя, вздыхают... А ты сумей порадоваться, что тебе это горе досталось, а не другому!

Понимала Татьяна, что Матвеев неспроста часами возле нее сидит, когда товарищи его в домино, в шашки играют. Развлекаются, словом. Жить учит, на ноги хочет поставить. А ей, может, не хочется!.. Но все равно слушала Матвеева внимательно, искала похожего в себе, и после совместных прогулок чувствовала, как прибывает в душе сил, и все реже являлись мысли о смерти, в которой легко и просто обрести избавление. Однако по-прежнему мучила ее неразрешимость задачи: как быть дальше, как поступить?.. Случайный рассказ санитара про Дубровина, от которого отказалась жена, усилил сомнения, обнажил их. Что, если свекор не примет ее, изуродованную, хромую?.. Характер у него тяжелый... Нет, нет, преступно даже думать так о нем: примет и никогда не упрекнет ни словом, ни поступком каким...

Матвеев был первым человеком, кому Татьяна рассказала о себе всю правду. И про свои сомнения тоже.

— Лучше бы не было дочки совсем, — сказала с горечью, удерживая слезы. — Одной проще.

— А вот такого и думать не смей! — осерчал Матвеев. — Жизнь дать человеку — это самое святое! Ты сейчас что?.. Если разобраться, себе облегчения желаешь и ищешь, чтоб решать нечего было. А нельзя так. Человек всю жизнь что-нибудь решает, об чем-нибудь хлопочет, потому и живет, даже если не в сладости и простоте. Обдумал что-то, хочется увидать, как оно и что получилось, а там снова думает... Это уж природой, от рождения заведено.

— Но как же, как же мне быть?

Она ждала услышать совета, подсказки, верила в непогрешимую мудрость Матвеева, как в детстве верят в существование деда-мороза, и что он-то знает, как поступить ей и как вообще должны поступать люди, столкнувшись с непростыми обстоятельствами.

А он тоже не знал...

Был тихий весенний день. Нежарко и ласково грело солнце. Бесшумно, не спеша бежала речка, шлифуя камешки на дне. На противоположном берегу под нависшими низко над водой ивами сидел мальчишка с удочкой. Клева не было, и мальчишка, наверно, мечтал о чем-то, забыв о поплавке, который недвижно лежал на воде, о недавней своей надежде поймать рыбу. Редкими порывами налетал легкий ветерок, шуршал в кустах, покачивал мальчишкин поплавок; какая-то птица, встревоженная шорохом, начинала испуганно кричать, и крик ее был похожим на плач. А потом снова наступала тишина, и снова утверждался в этом близком, видимом мире покой, точно и не было на солнечной, прекрасной земле ни горя, ни слез, точно вся земля, вместе с миллионами миллионов людей, населяющих ее, погрузилась в эту благодатную, зыбкую и прозрачную тишину, и все мальчишки и девчонки — все дети земли — могут, не тревожась, мечтать каждый о своем счастье...

И Татьяне вспоминалось прошлое.

Сейчас, в минуты тягостных раздумий и отчаяния, отягощенного необходимостью принять важное решение, прошлое казалось чистым и светлым — без облачка, без тучки, — потому что время очистило его от невзгод, оставив только самое хорошее... А настоящее начиналось с замужества. Не с похоронной, нет, но именно с замужества. Не оттого ли, что любовь ее не разгоралась медленно, постепенно, а вспыхнула вдруг, как зарница в душной ночи, от которой, хотя ее и не слышишь, приходит пробуждение?.. Татьяна в детстве очень боялась зарниц. Они всегда неожиданны, в них есть какая-то таинственность, неразгаданность.

Матвеев долго молчал, курил, и Татьяна не торопила его с ответом: ей было страшно, что он подскажет, посоветует то же самое, к чему склонялась она...

— Не простая твоя задача, раз задумалась, — наконец сказал он. — А решать надо. Своих-то, кроме мужниных, родных никого?..

— Никого.

— В тебе решение, дочка. В тебе одной. Никто не поможет, никто не научит.

И вот Матвеев пришел проститься.

— Стало быть, — сказал невесело, — уезжаю я. А ты крепись. Помни, что русская женщина ты! Значит, сильная. Как говорится, бог терпел и нам велел.

— Вы же неверующий, Иван Матвеевич.

— А бог тут и ни при чем. Мудрость это народная, как бы присловие. А слушать надо совесть свою. Она твой бог, твой учитель и никогда не обманет, если чиста.

— Спасибо вам. За все спасибо. Я буду крепиться.

— Спасибовать-то вроде и не за что, — сказал Матвеев. — Если что полезного от меня услыхала, так тебе спасибо, что повод дала к тому. Да ведь и я узнал много. Оно так водится: друг друга люди уму-разуму учат, а сами и не догадываются про это. Школьный учитель и тот у детей, учеников своих, учится... Я вот тебе адресок свой оставлю, мало ли там... — Он положил на тумбочку клочок бумаги с адресом, придавил его книжкой. — Желание будет — напиши. А если что, и приезжай! У нас, я тебе рассказывал, хорошо. Тебе обязательно понравятся наши места.

— Может, приеду... — молвила Татьяна тихо.

— Про свои дела обдумай все как полагается. Сгоряча и в спешке ничего не решай. Сгоряча-то ненароком таких дров наломаешь, что после всю жизнь не разберешься.

— Хорошо, Иван Матвеевич. Я обдумаю. — Она попыталась улыбнуться, а самой хотелось плакать.

— Посуди сама: почему люди говорят «сгоряча»? А потому, что горячее не подержишь, жгется оно, скорее бросить хочется, отпихнуть... Вот и получается, что нельзя с горячей головой важные дела делать. Торопливо выходит. Поняла?..

— Поняла.

— Ну и хорошо, раз поняла. — Видно было, что Матвееву и самому трудно расставаться, трудно взять и уйти. — Дай-ка я тебя обниму, дочка, на прощанье! — Он нагнулся, расставив широко костыли, прижался колючей щекой к лицу Татьяны, и она почувствовала его слезу.

— Что вы!.. Не надо... Милый Иван Матвеевич!..

— Ничего, ничего... — бормотал он. — Это я так, вообще. Сейчас оно пройдет.

Он выпрямился резко, подпрыгнул, прилаживая удобно костыли под мышками, и быстро вышел из палаты.

Татьяна потянулась невольно к оставленной им бумажке. Неровными, большими буквами там было написано: «Не унывай, дочка! Не падай духом. Это самое главное. И вовек не забудь, прошу тебя, что выдалось тебе большое счастье родиться на русской земле. Придет свой час — и положат нас в эту землю, а покуда час не пришел — жить надо!..» И дальше адрес с припиской: «Пиши, мы с Полиной Осиповной будем ждать. Это жена моя».

«Напишу, — вздохнула Татьяна, пряча бумажку. — Обязательно напишу!»

В дверь просунулась дежурная сестра.

— Простились?

Татьяна кивнула.

— Знаешь, все ходячие на улицу пошли провожать Матвеева, — доложила сестра. — Вот это человек, верно, Танечка?! Редко такого встретишь. Я бы за такого не глядя замуж пошла, честное слово!

Татьяна молчала по-прежнему.

— Лекарство, — продолжала сестра, — нужно принять.

— Не хочу.

— Что с тобой, Танечка? Расстроилась сильно? Может, валерьяночки принести?..