— Где ты откопала этого чудака? — спрашивает Эшли сестру. — О господи, ты покраснела.

У Бек действительно вспыхивают щеки. Ей по душе странности Кристиана, его ненавязчивость, то, что он ходит вприпрыжку, все время что-то напевает. Ей нравится, что он не чувствует неловкости, когда она рявкает на брата или сестру. Все в нем ей симпатично.

— Ну так что? — Эшли обнимает брата и сестру за талии. — Куда направимся?

— У меня есть идея. — Бек вынимает телефон и смотрит, как пройти к Israelitische Kultusgemeinde Wien[7], где Гольдштайны снимали офис, чтобы встречаться с детьми и родителями и отобрать пятьдесят ребят для вывоза из страны.

Миллеры идут к реке, пока не доходят до здания на мощеной пешеходной улице, и смотрят на желтые еврейские буквы над дверью, прочитать которые не могут. В этом доме Флора убедила Гольдштайнов увезти Хелен за границу.

Эшли выуживает из сумочки телефон и находит в нем копию черно-белой фотографии из книги «Моя бабушка и 49 других детей», где около этого здания выстроилась очередь из семей. Окна теперь другие, так же как и вывеска над рельефными деревянными дверьми (надпись на немецком языке Джейк и Эшли понимают не больше, чем нынешнюю на иврите). Нацистские офицеры со скрытыми тенью лицами проверяют документы у входящих. Хелен на фотографии нет, по крайней мере, Джейк ее не видит.

— Почему, по-вашему, Гольдштайны выбрали бабушку? — спрашивает он сестер. Хелен была старше других сорока девяти детей. Чем она так выделилась из сотен венских еврейских ребятишек, что ее сочли достойной стать американкой?

— А других почему? — говорит Бек.

Никто не отвечает. Они читали, что Гольдштайны предпочитали брать детей, которые, по их мнению, позже имели возможность воссоединиться с родителями, но в основном выбор, видимо, был произвольным. Может быть, миссис Гольдштайн понравилась улыбка Хелен или ее платье. Может быть, она хотела взять девочку постарше и разглядела в Хелен заботливую натуру. Миллерам известно только, что именно в этом здании Гольдштайны обратили внимание на их бабушку и позже увезли ее в Америку.

На следующее утро за завтраком никто даже не заикается о том, чтобы присоединиться к Кристиану в архиве. Переводчик с размахом намазывает масло на хлеб и спрашивает Бек:

— Мне нанять двух архивистов на сегодня?

— Делай все, что считаешь нужным, — отвечает ему Бек.

— И еще я попробую дозвониться до Петера Винклера.

— Было бы прекрасно. — Бек притворяется довольной, но предполагаемая встреча с Винклером и знакомство с коллекцией его отца внушает ей так же мало надежды, как и архивные изыскания.

После завтрака Миллеры едут на метро в район Бригиттенау, где выросла Хелен. Оттуда они следуют вдоль Дуная в Леопольдштадт, куда позже перевезли Хелен с матерью. Сейчас Леопольдштадт стал модным районом, с кафе, торгующими веганским мороженым, и бутиками с одеждой от местных дизайнеров. Джейк чувствует укол вины: он хотел бы жить в этой части Вены, хотя Хелен переселили сюда против ее воли.

Второй день плавно переходит в третий, а Кристиан не нашел сведений о няне детей последнего императора. Ему, однако, удалось связаться с Петером Винклером, который смутно помнил письма Бек. Когда Кристиан объяснил, что он аспирант, изучающий последних Габсбургов, Петер с энтузиазмом предложил ему посмотреть отцовский архив. Вместе с Миллерами переводчик составил план посещения Кремса-на-Дунае в предпоследний день их командировки в Австрию. А пока проходит третий, четвертый день, а личное дело няни детей Карла и Циты все не обнаруживается. Миллеры так и не появились в архиве, чтобы помочь Кристиану. Они не смогли покинуть впитавшиеся в их кровь очертания Вены, помнившие Флору и Хелен.

Они посещают дворец Шёнбрунн, летнюю резиденцию Габсбургов, и идут на экскурсию по нескольким жилым помещениям, открытым для осмотра. Большинство из них принадлежали Францу Иосифу, но в конце экскурсии представлена ванная, которую Цита начала оборудовать современным для тех лет водопроводом и смывным унитазом. Закончили ремонт уже после падения империи, так что Ците не пришлось воспользоваться новыми удобствами.

— Вы думаете, Флора жила в этом дворце? — спрашивает Эшли брата и сестру.

Откуда же им знать?

В кладовой драгоценностей они идут по темным, прохладным комнатам с сокровищами короны, мимо витрин с украшенными камнями мечами, коронами, кольчугами и религиозными реликвиями. Несколько витрин стоят пустыми. Бек предполагает, что экспонаты на выставке, но когда она обращается с вопросом к смотрителю, тот объясняет, что эти украшения Габсбурги украли во время крушения империи. Витрины останутся пустыми, пока драгоценности не вернутся на родину.

Бек читает подписи у каждой витрины, ища упоминание о «Флорентийце», пока не вспоминает, что алмаз выставлялся в Художественно-историческом музее. Определенно, если австрийцы выиграют дело, бриллиант вернется сюда и будет экспонироваться вместе с другими драгоценностями Габсбургов. Бек обходит вокруг темную комнату с усыпанными камнями коронами, крестами, туфлями, прикидывая, где разместила бы «Флорентийца», будь она куратором выставки. Это был бы главный предмет экспозиции, как алмаз Хоупа в Смитсоновском институте или королевские драгоценности в лондонском Тауэре. Каждый день тысячи туристов приходили бы взглянуть на знаменитый камень. Бек думает про комод Хелен, теперь заполненный одеждой Деборы, про щель между ним и стеной, где застрял и едва не был потерян бриллиант. Никто кроме Хелен не видел его много лет. И никто не увидит, пока он остается в ячейке Федералистского банка в Филадельфии.

На какое-то мгновение Бек чувствует желание проиграть процесс. И тут телефон жужжит — пришло сообщение от Кристиана:

«Я нашел Флору».

— А, сестра Бек, — произносит Виктор, открывая дверь Деборе. В руках он, как всегда, держит бокал шампанского.

— Вы всех гостей встречаете с шипучкой или только меня и мою дочь?

— Значит, Бек в самом деле ваша дочь? — восклицает ювелир с напускным удивлением. — Входите, у меня для вас хорошие новости.

Дебора идет вслед за Виктором в гостиную, где на стеклянном кофейном столике лежит желто-коричневый конверт.

— Это заняло некоторое время, но в итоге я нашел нужный каталог. — Виктор вынимает из конверта глянцевый черно-белый журнал с названием «Указатель брендов и торговых марок. 1956». Пролистывает его до буквы «Ю» и указывает на логотип «ДжШ». Ниже напечатано название компании: «Ювелирный дом Шпигеля».

— Это клеймо производителя, которое было на обороте броши, — объясняет Виктор, раскладывая черно-белые фотографии скромной витрины магазина с надписью на стекле «Ювелирный дом Шпигеля». — Фирма начиналась с одного ювелира, работавшего на Сансом-стрит.

— Значит, это он изготовил брошь?

Виктор кивает, достает из конверта некролог, напечатанный в «Филадельфия инкуайрер», и протягивает его Деборе.

— Джозеф Шпигель открыл свой бизнес в крошечном помещении в двадцатых годах, после того как эмигрировал в Америку. К тысяча девятьсот тридцатому году у него уже была своя лавка с витриной, и ему удалось не закрыться во время войны. Он скончался в тысяча девятьсот шестидесятом, и его дело перешло к сыну, а затем к внуку. Теперь фирма называется «Шпигель и сыновья» и находится в Мэйн-Лайн в центре Уэйна.

Дебора подозревает, что Виктор слышит громкий стук ее сердца. В некрологе приводится фотография Джозефа Шпигеля. Дебора сразу узнает широкий лоб, угловатую нижнюю челюсть, тонкий нос, так похожий на ее собственный.

Вырезка падает из ее рук на пол. Дебора откидывается на спинку дивана, закрывает глаза и пытается успокоить дыхание.

— Что с вами? — Виктор наклоняется над ней, но не смеет прикасаться к гостье. — Я принесу вам воды.

Он отсутствует, кажется, дольше, чем необходимо, и Дебора благодарна за возможность какое-то время побыть одной. Этот некролог лишил ее всяких сомнений. Женатый мужчина из фотоальбома Хелен — Джозеф Шпигель, а не Джозеф Кляйн — действительно был ее отцом. У него была семья, бизнес, ювелирная лавка, где Хелен заказала брошь. Ее отец не погиб в Корее в 1953 году, когда Деборе был год. Он умер в Филадельфии в 1960-м, когда ей было восемь и она могла запомнить его.