Он до безумия любит ее. После того, как я принесла Ками к нему, он обнимал ее больше часа, бормоча успокаивающие слова в ее волосы, пока она спала. Он отпустил ее только тогда, когда я насильно начала забирать ее.

Очевидно, что он так отчаянно стремится к общению с ней. Так почему же у него ушло так много времени на то, чтобы понять это?

— Что происходит с твоим отцом? — спрашиваю я Ками, поправляя ее косичку. Она зевает, прижимаясь к моей груди.

Дверь Себастьяна, наконец, со скрипом открывается, и я поднимаю глаза, чтобы увидеть, как он входит в гостиную, моргая от усталости. Он выглядит измученным, но гораздо лучше, чем прошлой ночью. Его щеки раскраснелись, и он переоделся из своего потного костюма в синие джинсы и обтягивающую черную футболку. В повседневной одежде он выглядит потрясающе.

— Привет. Тебе лучше? — тихо спрашиваю я.

Он кивает и прислоняется к дверному проему, его глаза скользят по мне и Ками.

— Где мой будильник? — хрипло говорит он, его голос все еще грубый со сна.

— Я его уничтожила. — Он прищурился. Я вздыхаю. — Сможешь получить его обратно, когда снова станешь нормально функционирующим человеком. — Я киваю на плиту. — Я приготовила суп на обед. Есть свежий хлеб. А также lucozade^[31] и виноград в холодильнике, если тебе не до этого.

Он моргает, глядя на холодильник, словно пытаясь не потерять нить разговора.

— Ты сходила в магазин?

— Я хотела попробовать покормить Ками овощами сегодня вечером. Женщина в магазине на углу обожает ее.

Он подходит к плите, рассматривает кастрюлю.

— Ты не должна была этого делать. Я не болен.

Я закатываю глаза.

— Просто съешь суп.

Он медленно кивает, включает плиту и открывает шкаф, чтобы достать стакан. Он наполняет его в раковине, но в итоге роняет, проливая воду на стойку.

Я хмурюсь.

— Ты в порядке?

— Нормально. — Он достает бумажные полотенца и вытирает беспорядок. — Мой мозг обычно работает на пониженной скорости на следующий день. Но я чувствую себя хорошо.

Моя грудь сжимается. Часть меня хочет усадить его за стол, приготовить для него еду, разогреть суп и нарезать хлеб. Но у меня есть сильное ощущение того, что он этого не оценит, поэтому я снова обращаю свое внимание на Ками, играющую со своими руками. Себ тихо перемещается по кухне, наполняет себе миску супа и садится за стойку, собираясь ее съесть.

— Вкусно, — говорит он после первой ложки.

— Конечно, вкусно. — Я чмокаю Ками под подбородок. — У меня был отличный су-шеф.

Он смотрит на ребенка, сузив глаза.

— Как…

— Она в основном оказывала моральную поддержку, — признаюсь я. — Но была очень продуктивной.

Пока он ест, мы больше не произносим ни слова. Он заканчивает с едой, ставит свою миску в посудомоечную машину, а затем просто неловко стоит, наблюдая за нами.

Я поднимаю на него глаза.

— Да?

Он сглатывает.

— Я не знаю, как сказать тебе спасибо.

— У тебя неплохо получилось. Не за что. — Я похлопываю по дивану. — Мы можем поговорить?

Он колеблется, потом кивает, садится рядом со мной.

— Вот. — Прежде чем он успевает испугаться, я протягиваю руки и кладу Ками ему на руки.

Все его тело напрягается.

— Я не знаю, как…

— Ты знаешь, как ее держать, — говорю я. — Ты прекрасно держал ее прошлой ночью, а ведь сам едва мог видеть. Просто делай то, что кажется естественным.

Он сглатывает и медленно перекладывает ее в свои объятия, прижимая щекой к своей груди. Она легко прижимается к нему, чмокая губами. Я протягиваю руку и разминаю его шею.

— Расслабься, — напоминаю я ему мягко.

Его мышцы расслабляются. Он прижимает Ками чуть ближе и прочищает горло.

— О чем ты хотела поговорить?

Я решаю сразу же перейти к делу.

— Почему ты так противоречиво относишься к Ками? Прошлой ночью ты так сильно хотел обнять ее, но когда ты не опьянен болью, то едва прикасаешься к ней. — Я качаю головой. — Я не понимаю. Ты бесишься каждый раз, когда она плачет, но отказываешься ее обнимать. Ты подскакиваешь, чтобы приготовить ее бутылочку, но не хочешь с ней играть. Что происходит в твоей голове?

Он ничего не говорит, немного накручивая ее волос на палец.

Я вздыхаю.

— Это связано с тем, о чем ты говорил прошлой ночью?

Он напрягается.

— О чем я говорил прошлой ночью?

— Ты не помнишь?

— Не особо. Я помню, что ты уложила меня в постель. И… — Его высокие скулы слегка окрасились. — Как ты гладила мои волосы. Я не помню, о чем мы говорили.

— Ты сказал, что боишься причинить ей боль. И что ты пугаешь всех, с кем разговариваешь.

Он покраснел.

— О, Господи. — Он проводит рукой по волосам. — Может быть, я смогу уговорить тебя посетить сеанс гипнотерапии и стереть последние двенадцать часов из твоей памяти? Я знаю одного замечательного гипнотерапевта, недалеко от Гайд-парка.

— Мооожешь, — говорю я, растягивая слово. — Или ты можешь рассказать мне, в чем дело, и мы найдем решение, которое будет лучшим для Ками. Потому что сейчас это, — я машу пальцем между ними, — несправедливо по отношению к твоей дочери.

Он долго колеблется. Так долго, что я думаю, он собирается отказаться. В конце концов, он делает глубокий вдох.

— Когда я был младше, — медленно говорит он, — мне приходилось посещать курсы управления гневом. Я часто выходил из себя.

— Ты причинял людям боль?

Он вздыхает.

— Только одному. — Он смотрит вниз на Ками. — Мой отец ушел, когда мне было двенадцать. Просто собрал чемодан и не вернулся домой. Он никогда не называл причину. Мама была разбита. Она не знала, как прокормить нас. Ведь она никогда не работала. Поэтому она начала встречаться с богатыми мужчинами, чтобы хоть как-то заработать. — Он аккуратно снимает с волос Ками заколку, распуская ее волосы. — Я ненавидел их всех.

Я киваю. Звучит вполне разумно.

— Ты просто хотел вернуть своего отца.

— Был один мужчина. Сейчас он мой отчим. Стивен. Он был намного старше моей матери и ужасно богат. Однажды я пришел домой со школы, а он кричал на нее. Обзывал. Думаю, он узнал, что она встречалась с другими мужчинами. — Он начинает перебирать пальцами волосы Ками. Она закрывает глаза, наслаждаясь мягкими прикосновениями. — Я сорвался. Я был так зол. Бросился на него и начал бить. Мне было всего двенадцать, так что я не причинил большого вреда, но выбил зуб.

— Господи.

Он кивает.

— Моя мама была в ужасе. Она отправила меня на курсы по управлению гневом, и когда они не помогли, отправила меня в американский военный лагерь. Я был там каждое лето, до тех пор, пока мне не исполнилось восемнадцать. — Он заправляет волосы Ками за ее маленькие ушки. — Они помогли лучше, чем терапия. Я научился контролировать себя.

— Контролировать себя, — туманно повторяю я. — Что это значит?

— Держать свои эмоции под контролем. Действовать рационально и логично, так, чтобы не причинять людям боль. — На его виске пульсирует вена. — Но они не стали панацеей. Я все еще злюсь. Все еще сопротивляюсь. Думаю, это всегда будет частью меня.

Я вспоминаю все причуды Себастьяна. Чистота. Идеально сшитые костюмы. Его раздражение, если в доме беспорядок. Я вспоминаю слова Джека. «У него все должно быть по плану. Он напуган, когда что-то выходит из-под контроля».

— Ты когда-нибудь причинял боль кому-нибудь еще? — спрашиваю я осторожно. — Или это было только один раз?

— Только один раз.

— Когда тебе было двенадцать. Это сколько, шестнадцать лет назад?

— Восемнадцать.

— И ты все еще думаешь, что если дашь волю гневу, то превратишься в Халка? — Я качаю головой, гнев бурлит внутри меня. — С самого детства тебе говорили, что ты какой-то жестокий монстр. Поэтому ты держишь все свои эмоции в себе, пока давление не становится настолько сильным, что ты начинаешь болеть физически.

Его рот сжимается.

— Я должен. Ради людей, которые меня окружают.