В последний день торжеств молодежь наряжалась в костюмы и маски хозяев вод, уари, малько. Изображать предков считалось почетным и разрешалось лишь тем, кто особенно отличился на работе. Этой чести добивались юноши и девушки, намеренные вступить в брак. Выйдя из селения, ряженые шли вдоль полей и каналов, а затем разбегались по холмам и скрывались из глаз. Считалось, что духи тем самым возвратились в свой мир. Это был мир дикой природы, снежных вершин и горных озер, опасный и в известном смысле враждебный обитателям селения. Однако лишь в нем, по мысли индейцев, люди черпают свои силы, оттуда приходит вода на поля, там пасется на пастбищах скот. Хотя духи гор (уамани) беспощадны к нарушителям традиций, они щедро одаряют тех, кто живет по заветам предков.

Сейчас пышный церемониал в честь Уальяльо отошел в прошлое, но многие пережитки обрядов сохранились, все больше сливаясь с занесенным из Европы католическим карнавалом. Это неудивительно, ибо европейский карнавал в значительной мере восходит к таким же праздникам воплощения духов, какие мы видели у индейцев. Само название «карнавал» произошло от латинского «каррус-навалис», то есть «колесница-корабль» — название культовой повозки, на которой в древности (судя по данным раскопок, еще в бронзовом веке) во время праздника везли фигуру мифического существа.

Преимущественным местом обитания духов перуанцы считают горы. По сей день индейцы Южного Перу смотрят на постоянно живущих на высокогорных пастбищах скотоводов как на «диких» (салька), «одержимых и проклятых» (конденадо). Когда в июне во время праздника пастухи спускаются в долину, они стараются в рамках ритуала оправдать такое мнение о себе, совершая допускаемые по этому случаю непристойности.

В этих современных обрядах, как и в средневековом карнавале, слились две части древнего праздника: начальная, предусматривавшая строгое разделение мужчин и женщин и явление духов в их грозном облике, и завершающая, веселая, в которой все члены племени участвовали вместе. На этой стадии первобытный по происхождению праздник еще сохраняет свою главную цель — обновление мира, использование для поддержания жизни таинственных «потусторонних» сил, преодоление страха смерти. Знаменитый мексиканский карнавал с его танцующими скелетами, ярко раскрашенными черепами-калаверами, страшными масками — самый известный пример такого рода. Его конкретные символы, как и день проведения (31 октября), восходят к западноевропейской традиции, в которую, однако, вдохнули новую жизнь древние индейские культы.

И все же в подобных ритуалах многое утрачено. Даже индейцы района Каста, о которых рассказал перуанский ученый X. Тельо, сделали первый шаг к разрушению обрядовой традиции, разрешив изображать духов молодым людям обоего пола. Тем самым было снято деление на посвященных и непосвященных, а значит, стало возможно превращение церемоний в игру. Если духам некому больше внушать страх, к ним перестают относиться с прежней серьезностью. Тогда праздник вырождается в детское развлечение, и ряжеными становятся мальчики и девочки. Именно в этой форме пережитки обрядов воплощения духов сохранились в северной части Европы. В других случаях карнавал остается общенародным, но теряет почти всякий религиозный смысл. Такой современный карнавал типа бразильского имеет глубокие психологические и социальные корни, но духи тут уже ни при чем. О значении подобных обрядов писали другие авторы, мы же вернемся к первобытным племенам.

Индейские общинные праздники, какую бы причудливую форму они ни принимали, всегда имели определенный практический смысл. Даже там, где влияние обрядов на социальную организацию и экономику племени недостаточно изучено, сам его факт не ставится этнографами под сомнение. Подготовка и проведение праздников растягивались на недели, а порой и на месяцы, в них участвовали десятки и сотни людей — столь крупные в масштабах первобытного общества события просто не могли остаться без последствий и сохраняться сколько-нибудь долго, если бы перестали отвечать насущным интересам коллектива.

Иное дело — мифологическое объяснение, которое индейцы подыскивают для своих действий. Оно может быть очень сложным или элементарным, логичным или абсурдным — на жизни людей это не отразится. Индейское племя, вытесненное соседями с плодородных земель и вынужденное разделиться на мелкие бродячие группы, вечно занятые поисками пропитания, теряет как экономическую возможность, так и социальную необходимость совершать такие же сложные массовые ритуалы, как раньше. Поэтому обряды двух близкородственных племен, одно из которых живет в речной пойме, а другое — в лесах на водоразделе, бывают разительно непохожи. Однако ничто не мешает изгнанникам сохранять свои древние мифы в прежней полноте — их передача от поколения к поколению не требует сколько-нибудь значимых материальных затрат. Это делает мифологию самой независимой от материальных условий существования сферой человеческой культуры.

Сказанное не значит, что содержание мифов произвольно, в конечном счете и оно определяется практическим опытом людей. Однако древние сюжеты могут сохраняться неопределенно долго после того, как породившие их обстоятельства исчезли. На протяжении веков и тысячелетий первобытная мифология постоянно обогащалась, в ней откладывались все новые пласты текстов, подобно тому как на стоянке при посещении ее людьми разных эпох откладываются культурные слои. Новые мифологические сюжеты не столько вытесняют старые, сколько добавляются к ним. Это хорошо видно на примере древнегреческой мифологии, в которой исследователи обнаруживают наследие самых разных эпох — от глубокой первобытности до периода возникновения государств.

Если сюжеты некоторых мифов, записанных у индейцев в XIX–XX веках, могли появиться уже много тысячелетий назад, значит, эти тексты являются важным историческим источником для изучения прошлого индейцев. Однако для анализа они предельно трудны. Вплоть до середины нашего века многие исследователи воспринимали содержание мифов буквально и истолковывали их так же, как, скажем, древние летописи. Пусть летописец в чем-то ошибся или даже намеренно утаил правду, — основа его рассказа должна соответствовать действительности.

Сейчас такой подход отвергнут. Исследователи единодушны в том, что миф вообще не описывает никаких реальных событий. У первобытных народов существуют предания о действительно происходивших войнах и переселениях, но подобные тексты выделяются в особые жанры устной литературы и мифами в строгом смысле слова уже не являются. В переходе ученых на подобные позиции большую роль сыграли работы французского философа и этнографа К. Леви-Стросса.

Мы не будем давать оценку философии Леви-Стросса. Многие его взгляды для нас неприемлемы. Лишь небольшая группа западных специалистов во всем согласна с учением Леви-Стросса и некритически копирует встречающиеся в его книгах методы описания и анализа мифов. Как это обычно случается с эпигонами, в их работах больше сказываются слабые, а не сильные стороны теории учителя. Однако главные идеи французского ученого о природе мифа, по-видимому, верны. Их в значительной степени разделяют многие советские специалисты по мифологии, в том числе и ведущий из них — Е. М. Мелетинский.

Леви-Стросс уподобляет мифологию скорее музыке, чем литературе. Лишь вся совокупность известных индейцам мифов дает по-настоящему полное представление о мировоззрении аборигенов континента. Любой миф в отдельности — лишь своего рода мелодия, выводимая одним из инструментов большого оркестра. Сложившееся у индейцев представление об окружающей действительности раскрывается в мифах не путем сухого последовательного описания, а образно, эмоционально, метафорично.

Если некоторые явления и предметы, которые наблюдает индеец, вызывают у него сходные ассоциации, в мифе эта связь найдет отражение. Например, ярко-красные перья тропических птиц легко наводят на мысль об огне и крови. И вот появляется рассказ о том, как шарик из перьев стал солнцем, птица испачкалась кровью змеи или приобрела свою окраску потому, что принесла людям огонь. Однако соответствующие тексты «придуманы» не с одной лишь целью объяснить происхождение солнца, огня или цвета перьев. Все эпизоды, с начала и до конца, вместе и порознь, тоже обусловлены определенными ассоциациями. Поэтому не приходится удивляться неожиданным и, на наш взгляд, абсолютно нелогичным, абсурдным поворотам в развитии мифического действия. Конец и начало этих историй порой кажутся произвольными, одни тексты включают обрывки других, поведение героев бывает жестоким, аморальным, бессмысленным и может находиться в вопиющем противоречии с нормами не только европейской, но и индейской культуры.