В сильно измененном виде сходные ритуалы до сравнительно недавних пор сохранились в Восточной Европе, например обход нагими женщинами засеянного поля во время засухи.

Подобно участникам тайных мужских ритуалов исполнительницы женских обрядов мыслили себя как бы преображенными в мифические существа — отсюда и возможность их влияния на посевы. Об этом, в частности, позволяют судить некоторые выкрики кетской старухи, которые Анучину удалось разобрать. Следовательно, если мужчины, изображая духов, должны были по возможности сильнее менять свой облик, облачаясь в костюмы и маски и раскрашивая свои тела, то женщины, напротив, стремились как бы освободиться от всего искусственного. Они сами по себе считались подходящими вместилищами для потусторонних сил.

Таким образом, мифы индейцев, рассказывающие о том, что раньше женщины надевали во время тайных обрядов маски, противоречат подлинной ритуальной практике, стереотипу мифологического мышления. Очень вероятно, что как раз для того, чтобы обойти это противоречие, почти во всех известных нам текстах сделана оговорка. Она заключается в следующем: хотя участницы обрядов и названы женщинами, фактически они выглядят как мужчины: не могут рожать детей и кормить их, лишены особенностей, свойственных женскому организму, имеют бороду и усы. Утрата женщинами своего первенствующего положения в обществе сопровождается, согласно мифам, появлению у них ранее отсутствовавших свойств.

Итак, мы выяснили, что в ходе многих первобытных ритуалов подчеркивается разное отношение мужской и женской части коллектива к вымышленному миру духов, предков. Объективной основой подобных представлений является разная роль мужчин и женщин в хозяйственной жизни, обусловленная в свою очередь неодинаковыми физиологическими особенностями людей. Все это, однако, не объясняет, почему в большинстве первобытных обществ ведущая роль в сфере культа отведена мужчинам. Конечно, известны исключения из этого правила. На островах Рюкю, например, вся иерархия служителей культа целиком состояла из женщин. У многих народов Сибири и Северной Америки было распространено женское шаманство. Встречалось оно (хотя реже) и в Южной Америке, главным образом на северо-западе и юге континента, причем у арауканов Чили мужчин-шаманов не было вовсе. Но полной симметрии здесь нет. Даже у многих из тех народов, где женщины были допущены к делам культа, руководствующую роль сохраняли за собой мужчины. У таймырских нганасан, например, именно мужчины были шаманами, а женщины — только их помощницами. Этнографами описано множество племен, у которых женская сакральность признается лишь негативно, как ритуальная «нечистота». Но есть ли хоть один случай, когда «нечистой» признавалась бы вся мужская половина племени?

Равноправность женского и мужского начал в мировоззрении и ритуальной практике первобытного человека могла бы, вероятно, практически осуществиться, если бы деятельность жрецов, шаманов, прорицателей, колдунов была ограничена чисто религиозной сферой. Но так, конечно же, никогда не бывает. Все эти люди выступают прежде всего как общественные руководители, зачастую более влиятельные, чем «мирские» вожди. Сознательно или бессознательно, они облекают в религиозную форму решения, определяющие отношения людей не с духами, а между собой, с соседями, с природной средой.

Почему же в первобытных коллективах принятие решений чаще зависело от мужчин, чем от женщин? Наблюдения показывают, что безотносительно от того, имеем ли мы дело с земледельцами или охотниками и собирателями, с племенами, у которых распространен материнский или отцовский род, матрилокальная или патрилокальная форма брака, мужчины обычно пользовались большим общественным весом, чем женщины. При этом в отдельных случаях равновесие нарушено настолько, что женщины низведены до положения совершенно бесправных существ, по сути дела рабынь, в то время как противоположная ситуация неизвестна. В последние годы выдвинуты гипотезы, пытающиеся объяснить такое явление. С одной из них мы познакомимся в следующей главе, которая в основном посвящена межплеменным войнам у южноамериканских индейцев.

Видный советский этнограф М. А. Членов писал о традиционной культуре папуасов Новой Гвинеи, что порой она вызывает у нас чувство глубокого уважения, но порой и чувство не менее глубокого возмущения. То же самое можно было бы сказать о многих индейских культурах. В предыдущих главах уже упоминались такие явления, примириться с которыми гуманистическое сознание не может. Это беспощадные междоусобные войны, кровавые жертвоприношения, каннибализм. Со времени открытия Америки по этому поводу высказывались две крайние точки зрения. Одни были склонны смаковать жестокость коренных обитателей Нового Света, считать ее порождением их порочной природы и тем самым отчасти оправдывать зверства, совершенные европейскими завоевателями, а затем колонистами. Другие считали своим долгом замалчивать или вовсе отрицать любые сообщения, бросающие тень на благородный образ индейца, не затронутого пагубным влиянием европейской цивилизации.

Обе эти концепции исходят из одной и той же посылки, будто «в крови» представителей тех или иных народов от природы заложены какие-то черты характера, которые и определяют их поведение. В одних странах люди в основном коварны и жестоки, в других — благородны и добры. Подобный подход не всегда провозглашался открыто, но порой исподволь проникал в труды исследователей, в принципе являвшихся сторонниками материалистического понимания истории. Мы попытаемся познакомить читателя с некоторыми теориями этнографов, в которых первобытные войны, человеческие жертвоприношения рассматриваются не только в связи с психологией или религиозным мировоззрением индейцев, но и с особенностями их хозяйства, взаимоотношениями с окружающей средой.

Не подлежит никакому сомнению, что индейцы воевали друг с другом, действуя подчас с беспощадностью и далеко не всегда руководствуясь теми мотивами, которые кажутся в таких случаях естественными европейцу (грабеж имущества, захват территории или рабов). Об этом известно не только по сообщениям конкистадоров или запискам путешественников прошлого века, но и по наблюдениям современных этнографов старшего поколения.

В Восточной Бразилии эпоха межплеменных войн закончилась, например, лишь в 40-х годах нашего века. Один из последних ее эпизодов отмечен в 1947 году, когда племя каяпо совершило набег на селение своих давних врагов тапирапе, численность которых к этому времени не превышала двухсот человек. Тапирапе говорят на языке широко распространенной в прошлом в Бразилии семьи тупи-гуарани, но, живя много веков в окружении других племен (же и каража), многое заимствовали из их культуры. В момент набега большинство взрослых мужчин тапирапе были на охоте, поэтому нападавшие без труда уничтожили детей и женщин. После этой трагедии около сотни членов племени разбрелись по фермам белых поселенцев, хотя потом нашли в себе силы сплотиться и вновь основать собственную деревню. В 1970 году они даже отыскали прятавшегося в лесу последнего шамана, который 23 года прожил в полной уверенности, что, кроме него, жены и дочери, других людей, говорящих на языке тапирапе, больше нет. Сообщив соплеменникам некоторые известные только ему правила совершения ритуалов, шаман через три месяца умер.

На севере и западе Амазонии вооруженные междоусобные конфликты происходили еще совсем недавно. Хиваро в 50-х годах нашего столетия охотились за головами, а яномами Южной Венесуэлы лишь 10–20 лет назад прекратили заманивать на праздник соседей с целью неожиданного нападения на них.

Что являлось побудительной причиной межплеменных войн? Задавая подобный вопрос, европейцы чаще всего слышали в ответ, что нападение совершено в отместку за аналогичные действия со стороны противника. Если жители вражеского селения не бывали уничтожены все до единого (что случалось все-таки крайне редко), столкновение обязательно приводило к ответному акту, и так без конца.