– Действительно, трагическая история, – заметил подошедший Мэтью.

– По-моему, ничего трагического, – возразила Розамунда.

– Провести лучшие годы жизни в Бейзингстоке – это уже трагедия, – настаивал Мэтью.

Джеймс усмехнулся. Они выбрали Бейзингсток именно потому, что городишко был скучный, там никогда ничего не происходило, и, соответственно, Джесс мог избежать ненужных вопросов о детстве.

– Розамунда, – сказал Мэтью, – Тоби тебя ищет по всему Институту.

Это была наглая ложь: Тоби, который успел раздобыть себе кружку сидра, изучал оригинальное рождественское дерево и болтал с Эсме и Евгенией. Розамунда надулась, окинула Мэтью подозрительным взглядом, но все же оставила их и направилась к своему жениху.

– Люди всегда так ведут себя в обществе? – поинтересовался Джесс, когда она удалилась на достаточное расстояние.

– Бесцеремонно обсуждают твою внешность и лезут в личную жизнь? – улыбнулся Джеймс. – По своему опыту могу сказать, что по крайней мере половина Анклава именно так и проводит время на светских сборищах.

– Но существуют и другие представители высшего общества: любезные, очаровательные и одетые по последней моде, – вмешался Мэтью, – хотя, должен признать, нас гораздо меньше.

Он поморщился и прикоснулся ко лбу, как будто испытал приступ головной боли; друзья озабоченно переглянулись.

– Итак, – начал Джеймс, стараясь говорить беззаботным тоном, – вопрос заключается в том, с кем ты хочешь познакомиться сначала: с приятными людьми, с неприятными людьми или с теми и другими по очереди?

– Неужели так необходимо знакомиться с неприятными людьми? – спросил Джесс.

– К сожалению, да, – ответил Мэтью. Он уже не держался за голову, но заметно побледнел. – Это нужно для того, чтобы ты смог изучить их повадки и не поддаваться на провокации.

Джесс не ответил; он смотрел на гостей. Нет, сообразил Джеймс, он смотрел на девушку, которая пробиралась к ним через толпу гостей – на Люси в светлом платье лавандового цвета. В этом наряде она была похожа на эльфийскую принцессу. Золотой медальон у нее на шее сиял, словно маяк. Она улыбнулась Джессу, и Мэтью с Джеймсом, переглянувшись, отошли.

Люси увлекла юношу в нишу, и они начали о чем-то перешептываться. Джеймс был совершенно уверен в том, что Люси представит Джесса всем, кому сочтет нужным, и оградит от приставаний людей, подобных Розамунде Уэнтворт.

Но он был совершенно не уверен в том, что Мэтью сегодня стоит находиться на балу. Джеймс отвел парабатая к колонне, увитой золотой мишурой, и заглянул ему в лицо. Мэтью выглядел измученным, глаза у него были налиты кровью, а кожа имела нездоровый зеленоватый оттенок.

– Предполагаю, ты так пристально разглядываешь меня не потому, что сражен моей неземной красотой или безупречным стилем, – пробормотал Мэтью, прислонившись к колонне.

Джеймс протянул руку и вытащил из волос друга лист – светло-зеленый, с золотым ободком. Не настоящий, конечно, а украшение, нечто вроде эмалевой брошки. Искусственная красота вместо живой.

– Мэт, ты хорошо себя чувствуешь? Ты принимал снадобье, которое дал Кристофер?

Мэтью похлопал себя по груди.

– Да. Оно у меня с собой, в кармане. Я выпил его, как было велено. – Он оглядел зал и гостей. – Я знаю, что делал бы на обычном званом вечере, – продолжал он. – Порхал бы от одного кружка к другому, развлекал бы общество. Сказал бы что-нибудь скандальное Розамунде и Кэтрин. Обменивался бы шуточками с Анной. Был бы остроумным и очаровательным. Точнее, считал бы, что я остроумен и очарователен. Без бренди я… – Он помолчал и уныло продолжал: – Мне кажется, я смотрю на заводных кукол в игрушечном домике, которые движутся по заведенному маршруту, повторяют одни и те же жесты. Все это ненастоящее. А может быть, это я ненастоящий.

Джеймс заметил Томаса и Алистера – что интересно, они приехали вместе. Алистер смотрел прямо на них с Мэтью, сосредоточенно прищурившись.

– Я так давно знаю тебя, Мэтью, – ответил Джеймс. – Ты был остроумным и очаровательным задолго до того, как пристрастился к бренди. Ты станешь таким снова. Никто не может требовать от тебя этого прямо сейчас.

Друг смотрел ему в глаза.

– Джеймс, – начал он. – А ты помнишь, когда именно я начал пить?

И Джеймс понял, что не помнит. Находясь под влиянием браслета, он не замечал никаких изменений в поведении и характере парабатая, а потом было уже слишком поздно, и ему казалось, что допытываться было бы бестактно.

– Ладно, неважно, – махнул рукой Мэтью. – Смешно спрашивать; это был постепенный процесс. – Он поморщился. – Чувствую себя так, будто у меня в голове сидит гном и долбит изнутри молотом по черепу. Надо дать ему имя. Какое-нибудь милое гномье имя. Например, Сноргот Крушитель Черепов.

– Ну вот, – улыбнулся Джеймс. – Остроумное и очаровательное замечание. Думай о Снорготе. Представляй, как он обрушивается со своим молотом на людей, которые тебе не нравятся. На Инквизитора, например. Это поможет тебе пережить сегодняшний бал. Или…

– Кто такой Сноргот? – Это была Евгения в съехавшей набок желтой шляпке. – Впрочем, какая разница. Меня не интересуют ваши скучные друзья. Мэтью, ты потанцуешь со мной?

– Добрый вечер, Евгения, – устало улыбнулся Мэтью. – Прости, но у меня сегодня нет настроения танцевать.

– Мэтью. – Она сделала такое лицо, словно ее постигла страшная трагедия. – Пирс постоянно наступает мне на ноги, а Огастес шныряет вокруг с таким видом, словно собирается пригласить меня на вальс, но я этого не вынесу. Один танец, – льстиво улыбалась она. – Ты танцуешь лучше всех, а мне хочется повеселиться.

Мэтью состроил страдальческую гримасу, но позволил Евгении увести себя в центр зала. Прежде чем зазвучала музыка и Мэтью увлек ее прочь, Евгения бросила на Джеймса многозначительный взгляд и кивнула в сторону дверей.

Джеймс, проследив за взглядом Евгении, увидел, что родители приветствуют только что вошедших Анну и Ари. Анна была одета в элегантный синий фрак, обшитый золотым галуном. Рядом с ними стояла Корделия.

Ее волосы, волосы цвета пламени, цвета заката и осенней листвы, были заплетены в косы и уложены вокруг головы, как у древнеримской богини. Она была одета в простое платье из черного атласа с рукавами до локтя, обнажавшими сильные смуглые руки; вырезы на груди и на спине были такими глубокими, что было ясно – на ней нет корсета. Никакое модное светлое платье, обшитое кружевами или отделанное белым тюлем, не могло сравниться с ее туалетом. В памяти у Джеймса возник отрывок какого-то давно прочитанного стихотворения: «Он видит формы тьмы и наслажденья»[47].

Она взглянула на Джеймса. Этот цвет так шел к ее магнетическим черным глазам. На груди у Корделии блестело ее единственное украшение – подвеска в виде земного шара, его подарок.

Видя, что он один, она жестом пригласила его подойти. Джеймс торопливо пересек зал, не зная, что об этом думать. Вполне естественно, что он собрался присоединиться к своей жене после ее появления на балу. Возможно, Корделию интересовало лишь соблюдение приличий.

Но тихий голос, полный надежды, который до сих пор еще не смолк, голос мальчика, влюбившегося в Корделию за те несколько недель в доме ее родителей, когда он лежал в постели, больной жгучей лихорадкой, этот голос шептал ему: «Она же обещала поговорить с тобой сегодня вечером, на балу».

– Джеймс, – обрадованно воскликнул Уилл, – как я рад, что ты здесь. Мне нужна твоя помощь.

– Вот как? – Джеймс обернулся и обвел взглядом бальный зал. – А мне кажется, все идет своим чередом.

– Уилл, – упрекнула мужа Тесса. – Ты даже не дал ему поздороваться с Корделией.

– Значит, они оба мне помогут, – объявил Уилл. – Серебряная труба, Джеймс, та, которую подарили твоей матушке в Институте Хельсинки, помнишь? Та, которую мы всегда выставляли на видном месте на Рождество? Она пропала.