А вот это уже интересно, подумала Летти. Женщина-нефилим, которая совершила такое тяжкое преступление, что ее бросили в тюрьму. И она, Летти, будет присматривать за преступницей!

Она принесла в Святилище ужин, а на следующее утро – завтрак, но женщина не обращала на пищу внимания. Она лежала на кровати и не отвечала на вопросы Летти, даже не пошевелилась, когда служанка прикоснулась к ней. Девушка оставила еду на столе, а через несколько часов забрала ее нетронутой; преступница все еще спала. Летти надеялась, что сегодня утром что-то изменится – невозможно же спать дольше суток! Надеялась, что женщина проснется и поест. Она была ранена, и ей необходимо было восстановить силы.

Летти воспользовалась самым тяжелым из ключей на кольце, висевшем у нее на поясе, чтобы открыть дверь Святилища. За дверью находились четыре ступени, и, спустившись, она увидела эту женщину – Татьяну Блэкторн, так ее звали. Она проснулась и сидела на кровати, раздвинув ноги совершенно неподобающим образом, что-то бормоча себе под нос так тихо, что Летти не могла разобрать слов. Нетронутый ужин стоял на столе.

– Я принесла вам овсянки, миссис, – заговорила Летти, стараясь произносить слова медленно и четко. Татьяна следила за ней взглядом. – Овсянка с молоком и сахаром.

Когда Татьяна заговорила, Летти дернулась и чуть не перевернула поднос. Голос у старухи был хриплый, но достаточно разборчивый.

– Меня… предали. Мой хозяин покинул меня.

Летти уставилась на нее.

– Он обещал мне исполнение всех желаний. – Хрип превратился в негромкий плач. – Власть, отмщение врагам. А теперь у меня ничего нет. Теперь я должна бояться его. Что, если он придет за мной?

– Мне об этом ничего не известно, – сочувственно произнесла Летти и поставила поднос на стол. – Но, насколько я понимаю, самое безопасное место здесь – это Святилище. В конце концов, недаром его так называют.

Тон женщины изменился, в нем появились коварные нотки.

– Я хочу видеть своих детей. Почему мне не разрешают видеть детей?

Летти поморгала. Старуха не походила на женщину, у которой могут быть дети. Летти не представляла себе матерей вот такими. С другой стороны, она явно была помешанной. Возможно, когда-то эта женщина была другой.

– Об этом вы должны спросить у мистера Пэнгборна, – сказала она. – Или… я знаю, что скоро сюда придет Безмолвный Брат. Может быть, кто-нибудь из них сможет вам помочь, и вы увидите детей.

«Сквозь решетку», – подумала Летти, но произносить это вслух не было смысла.

– Да, – услышав эти слова, женщина улыбнулась какой-то неестественной, даже страшной улыбкой. Рот у нее при этом растянулся чуть ли не на все лицо. – Безмолвный Брат. Я очень хотела бы увидеть его, когда он появится.

Корделии не хотелось идти на Керзон-стрит. Она воображала себе дом, погруженный во мрак, дом-призрак, заброшенный и печальный, с мебелью и люстрами в чехлах.

Но все оказалось совершенно иначе. Она словно вернулась в прошлое. В вестибюле и комнатах первого этажа горел свет – дело рук Эффи, без сомнения, – пол был тщательно выметен, пыль вытерта. Расхаживая по комнатам, девушка заметила свежие цветы в хрустальных вазах. В кабинете было натоплено, на шахматной доске были расставлены фигуры, словно дожидались хозяев, но она не смогла спокойно смотреть на эту картину и вынуждена была уйти.

Может быть, это даже хуже, чем темнота и чехлы на мебели, подумала Корделия, заходя в гостиную. На стене висели персидские миниатюры; одна изображала сцену из поэмы «Лейли и Меджнун» – Лейли стояла у входа в шатер и смотрела на зрителя. Когда-то Корделия подолгу разглядывала ее лицо, выражавшее тоску, желание, надежду. Возможно, она высматривала Меджнуна, а может быть, искала мудрости или ответов на вопросы, тревожившие ее.

Корделия могла представить себя на месте Лейли; она тоже тосковала, стремилась в этот дом. И вот она пришла сюда, но ей казалось, что дом потерян для нее навсегда.

Все здесь было родным; все – и мебель, и безделушки – было выбрано Джеймсом с такой заботой и вниманием; он так старался угодить ей.

«О чем он думал тогда?» – спросила себя Корделия, поднимаясь в свою бывшую спальню. Может быть, он планировал избавиться от всех этих вещей, когда Грейс станет хозяйкой в доме? Продать или выбросить миниатюры, шахматы, доску с гербом Карстерсов, что висела над камином? А… вдруг он сказал правду, вдруг он вовсе не собирался провести жизнь с Грейс?

Но это были опасные мысли. Корделия вошла в комнату, где все осталось прежним; взяла из шкафа шелковое платье цвета шампанского – ей нужно будет предъявить что-то Алистеру. И только спустившись на первый этаж, она сообразила, что ей будет сложно выполнить задуманное, если она возьмет с собой тяжелое платье, расшитое бисером. Она решила оставить платье на столике у двери и вернуться за ним позже.

После натопленного дома холод показался еще сильнее. Интересно, где сейчас Эффи, отстраненно подумала она, – наверное, спит внизу, или ее вообще нет в доме, может быть, у нее выходной.

Дойдя до конца улицы и свернув в переулок, который вел в сторону Шеперд-Маркет, она прикоснулась к амулету, защищавшему от Лилит, чтобы вернуть себе уверенность. На узких улочках, застроенных кирпичными домами, было безлюдно: лавки уже закрылись, а для простых людей, шатавшихся всю ночь по кабакам, было еще рано. Впереди показался ярко освещенный паб «Виноградная гроздь». Внутри уже сидели и пили завсегдатаи, даже не подозревая, что совсем рядом, за углом, недавно убили человека. Ее отца.

«Место с кровавой историей, где происходили убийства, ужасы, случилась какая-нибудь трагедия».

Она знала, где именно это произошло. Джеймс рассказал ей; он все видел в вещем сне. Она нырнула в узкую улочку, начинавшуюся рядом с пабом. Здесь было темно – ни одного фонаря. Улицу освещала только молочно-белая луна, поднимавшаяся над крышами и скрытая за полупрозрачными облаками.

Она почти ожидала увидеть призрак отца – такое иногда случалось с людьми. Ежеминутно она воображала, что обернется и увидит его, улыбнется, обратится к нему, как в далеком детстве: Bâbâ joon. Корделии было больно думать, что он умер здесь, в этом темном, грязном переулке, среди домов, в которых ютились несчастные, больные, нищие люди.

Она выпрямилась, подняла голову. Решительно прищурилась. Вспомнила о богатыре Рустаме, который одолел в бою Белого Дива.

Сделав глубокий вдох, она произнесла в полный голос, так что эхо ее слов раскатилось среди каменных стен:

– Te invoco a profundus inferni… Daemon, esto subjecto voluntati meae!

Она повторяла заклинание, взывавшее к демонам из самых глубин Ада, до тех пор, пока слова не начали сливаться в бессмысленное бормотание. Внезапно девушка осознала, что вокруг наступила странная тишина – как будто она очутилась под стеклянным колпаком. Исчезли привычные звуки Лондона: стук карет, скрип снега под ногами прохожих, звон лошадиной упряжи.

А потом эту тишину разрезало шипение.

Корделия резко обернулась. Тварь стояла у нее за спиной и ухмылялась. Демон отдаленно напоминал человека, но был намного выше и худее любого из людей. Он был одет в длинный рваный черный плащ. Голый яйцевидный череп был покрыт морщинистой красной кожей; вместо глаз на лице зияли две ямы, а рот походил на рану, в которой торчали острые, как булавки, алые зубы.

– Ну и ну, – заговорил демон голосом, напоминавшим царапанье металла по камню. – Ты даже не изобразила пентаграмму, не говоря уже об ангельском клинке. – Когда существо говорило, изо рта у него текла серая жидкость. – Какая нелепая ошибка, Сумеречный охотник.

– Это не ошибка, – произнесла Корделия своим самым высокомерным тоном. – Я не простой Сумеречный охотник. Я паладин Лилит, Матери Демонов, невесты Саммаэля. Если ты хоть пальцем прикоснешься ко мне, она заставит тебя пожалеть об этом.

Демон сплюнул, и на снег полетел какой-то серый комок. По переулку распространилась тошнотворная вонь.