Антон раскладывал на газете хлеб и сало и вспоминал о годах, когда они жили вместе, не замечая никого вокруг, жили только своим счастьем и любовью. Сколько раз поднимали они с Катей вот эти стаканчики, сколько пожеланий было при этом сказано! Он взял один из стаканчиков. А может, сегодняшнее свидание что-то изменит? Катя поймет, как ему трудно без нее, как не хватает ему ее смеха, искристой улыбки и живости?

Он поднял руку, и белая пластмасса, пронизанная розовым светом, засветилась как хрусталь. Хрустальная чаша примирения. Чаша надежды, которую они поднимут сегодня…

Он не заметил, как подошла Катя. Голос ее прозвучал неожиданно и, как всегда, озорно и весело:

— Бедненький, заждался тут меня!

Она мгновенно распаковала свою синюю модную сумку, разложила на пне масло и консервы, баночку кетовой икры, открытую заранее, потом нарезала пирог с корицей.

— Богато живешь, — заметил Антон.

— Не ворую же. А ты не жалей чужого. Сегодня же праздник.

Слово «чужого» резануло его.

— Я не жалею, но зачем лишнее? Столько мы не съедим.

— Все такой же… Мужик! — не то упрекнула, не то пошутила она.

— На мужике земля держится, — серьезно возразил он.

Шел разговор, в котором каждое слово имело свой подтекст, когда словами как бы испытывали друг друга, намеками говорили то, о чем говорить сегодня было нельзя. И может, оттого, что говорили они не просто так, а испытывая друг друга, голоса их становились тише, вкрадчивее, проступало в них волнение и ожидание.

— Ну что? — Катя ловко открыла бутылку с лимонадом. — Начнем!

Желтоватая жидкость запенилась в стаканах, они сделали несколько глотков и принялись за еду. Антон вспомнил, что с самого утра ничего не ел, день прошел как в тумане, тумане ожидания и надежды.

Розовый ласковый свет исчезал, деревья теряли свои очертания, сливаясь с темнотой, отчетливей запахло влагой и прелыми листьями. Из темноты возник черно-белый сенбернар, лохматый, как медвежонок, он подбежал к Антону и Кате, остановился, принюхиваясь, помахивая хвостом. Вслед за ним показался хозяин, он строго позвал собаку, но тут Катя закричала:

— Не ругайте его, идите лучше к нам!

Хозяин приблизился к ним.

— Вам тут весело, — сказал он с завистью. — А мои все уехали на праздники, один я с Диком и остался.

— И правда, посидите с нами, — пригласил его Антон. Он знал эту привычку жены мгновенно заводить знакомства, руководить любой компанией, как опытный дирижер — оркестром. Возле нее было всегда шумно и оживленно. Вот и теперь она мгновенно соорудила нечто вроде подноса, подала его мужчине. Хозяин сенбернара улыбнулся ей в ответ устало и приветливо.

— Веселая у вас жена, — сказал он Антону. — Это хорошо. Пока молодые, веселитесь, радуйтесь жизни. Короткая она, ой какая короткая!

— Ну да? — удивилась Катя. — Ой, а мне, наоборот, кажется, что дни так уж тянутся, тянутся…

— Это пока вы молоды, — возразил гость. — Потом часы и дни начнут набирать скорость, а там запрыгают как бешеные, не успеваешь их ни посчитать, ни остановить! Ну, мне пора, не буду вам мешать.

Он поблагодарил, позвал за собой Дика. Тот неохотно пошел, оглядываясь на Катю.

— Видишь, даже собаки меня любят!

Упрек прозвучал в ее голосе, но Антон смолчал, потому что не так нужно было начинать этот разговор. Но Катя не унималась:

— А ты почему… почему ты меня не любишь?!

— Не нужно, Катя, — пробормотал он, поднимаясь. Но она преградила путь, закинула ему руки на плечи, приблизила лицо:

— Поедем отсюда, Антон, миленький! Поедем! Обменяю свою половину, в любой город поеду, лишь бы с тобой!

Было темно, и лицо ее бледно светилось перед ним — лицо, которое он столько раз покрывал поцелуями. От нее пахло духами, теплотой чистого, ароматного тела — запах был таким знакомым, как каждое ее движение, каждая интонация в звонком, капризном голосе!

— Но ведь твоя мать тоже старая и больная.

— А что мне до нее? Что она, растила меня? Да если б и растила, я же не привязанная, не прикованная. У нас, молодых, своя жизнь, Антошка, разве ты этого не понимаешь? Есть дома инвалидов, дома престарелых — для кого они?

— Только не для моей матери.

— Как я ее ненавижу! Она всему причиной. Пускай бы она скорей помирала!

Она отпустила его, закрыла лицо руками, затряслась в беззвучном плаче.

Антон снова сел, охваченный болью и гневом. Когда-то за такие же слова он ударил Катю. Она отлетела в угол, ударилась, в глазах у нее появился ужас, а он, ошеломленный, торопливо отошел от нее с горящим лицом.

— Молчи, Катя.

— Ты снова начнешь мне говорить про долг и доброту? Про терпение?

— Не издевайся.

— Восемь лет ты ей служишь! Восемь лет, которые она забрала у меня!

Как ни странно, сейчас он испытывал не гнев, а жалость к Кате. Она не знала, что такое терпение, долг, что такое чувство к матери, и ее нужно было жалеть, как жалеют слепого или увечного. А ведь и она его жалела, потому что не понимала, как можно нести столько лет такое бремя — нести терпеливо и упорно. Что-то страшное было в ее непонимании, в том, что такие же слова — о неразумности его, о том, что матери лучше умереть, чем жить в таком состоянии, — он слышал и от других. Даже участковый врач сказал, что, может, не стоит тратить столько на лекарства, что не стоит так изнурять себя, а это значило в глазах Антона, что лучше бы дать матери спокойно умереть, и тогда можно будет снова жить с Катей, чувствовать себя свободно и несвязанно, и он задохнулся, выскочил из дому и долго стоял у ограды, на холодном осеннем ветру.

В первые месяцы и впрямь было мучительно тяжело справляться с неподвижным телом, видеть, как гаснет в глазах сознание и возвращается после огромных усилий его и деда, делать множество черной, неприметной работы, которая теперь была привычной и не такой обременительной. Но иначе было нельзя, ведь он всегда помнил, что мать и дед вырастили его и поставили па ноги. Отец его, кочегар с ТЭЦ, рано умер. Да и не только в долге было дело. Наверно, крепко сидело в Антоне чувство кровного единства с семьей и еще что-то, чему дать название он затруднился бы, но что было так же неотделимо от него, как группа крови или цвет волос… Случись беда с Катей, он и за ней ухаживал бы так же истово и самозабвенно, потому что и она была родным человеком, и на нее распространялись узы кровности и родства..

Катя ушла в первый же год. Ушла, резко и отчужденно заявив Антону:

— Все. Я больше не могу выносить эту каторгу. Или я, или она!

Он пробовал уговаривать ее, потом, окаменев, молча слушал Катины оправдания, молча смотрел, как она укладывала чемоданы.

— Ну что ты молчишь? — Она и сейчас не могла выносить его молчания и подыскивала самые обидные слова, чтоб задеть его побольнее, заставить взорваться. — Этакий тихий мужичок-молчальник! Такой правильный, хороший! Ты…

Он молча слушал и все больше жалел свою бывшую жену. Раздался грохот, далеко в небе взлетел букет разноцветных огней, осветивший все вокруг. Начинался салют. Стало ясно видна Катя — растрепанная, в злых слезах; он потянулся, чтобы поправить ее волосы, но она отшатнулась, выкрикнула проклятье — злобное, несправедливое. Полетели на землю консервы, белые пластмассовые стаканы. Он потянулся за ними, но Катя стремительно топнула ногой, потом еще, еще. Что-то затрещало, брызнуло, покатилось. И тогда он поднялся и, не оглядываясь, побрел прочь по песчаной дороге, а разноцветные салюты все взлетали и взлетали над краем парка, освещая все то зеленым, то синим, то красным огнем. С улиц, примыкающих к парку, донеслись крики «ура!», молодые голоса звенели весельем и радостью. Он свернул с дороги, пошел напрямик к дому, и было слышно, как чавкает под ногами раздавленная скользкая листва и в домах глухо лают собаки.

Когда он пришел домой, дед встретил его в сенях.

— Матери лучше, ты уж посиди с ней, поговори… Антон зашел в комнату, и выцветшие, измученные глаза матери встретили его такой любовью и лаской, что он почувствовал, как слезы защипали глаза. Подошел, бережно закутал ее одеялом.