Настоятельница встала из-за стола, подбирая темное суконное платье, прошла в дверь, не оглядываясь, зная, что за ней идут. Ее походка была мягкой и неслышной. Ботинки же, в которые были обуты распухшие от жары ноги молодой женщины, с высокими каблуками грохотали по темно-красным плиткам галереи, как сапоги солдата. Узел светлых пшеничных волос растрепался, пряди прилипли к намокшей шее. Почти теряя сознание, она тащилась за высокой, властной фигурой в темном, и когда та, приведя ее в большую, выбеленную комнату с единственным деревянным распятием в углу, показала на узкую кровать с серым шерстяным одеялом, она упала па нее, безвольная, отделенная от мира звенящей стеной боли и страха перед тем, что должно было произойти. Она почти не различала лиц тех, кто помог ей переодеться в серый миткалевый халат, кто приносил питье и трогал ее мокрый лоб, но в розовую пелену перед ее глазами властно вторгалось одно лицо и уже не уходило из сознания: молодое, с выпуклым белым лбом, по которому пролегли первые морщины, со взглядом смиренным и одновременно мрачно-ненавидящим. Этот взгляд, казалось, пронизал ее так же легко и ощутимо, как пронизывают вилы охапку сухого сена, и она заметалась, отмахиваясь, и тут же, почувствовав, как тупым молотом ударило в поясницу, закричала хриплым, бессмысленным голосом.

Тучи, с самого утра собиравшиеся над городом, сгустились в темные громады, что опускались над душными, раскаленными каменными теснинами города все ниже и ниже. Слабый крик ребенка совпал с первым ударом грома, от которого затрепетало тусклое пламя лампы и задребезжала желтая пластинка слюды в овале цветного стрельчатого окна в форме вытянутого восьмиугольника.

Две женщины, которые ухаживали за роженицей, облегченно выпрямились. Но старшая медлила. Она глядела на молодую мать с такой ненавистью, что послушница рядом с ней не выдержала:

— Что с вами, сестра Вероника? — спросила она.

Сестре Веронике недавно исполнилось двадцать восемь лет. Женщина эта, в миру Фелиция Прибылович, была дочерью мелкого почтового служащего в местечке, что находилось всего в часе езды от Гродно. Франек Прибылович, из обедневших шляхтичей, пользовался в местечке незавидной репутацией: его потрепанную, неловкую фигуру хорошо знали в корчме, а в доме взамен умершей несколько лет назад набожной пани Прибылович хороводила одна из непотребных местечковых девок, и в отсутствие хозяина под вечер крались к окнам, заставленным геранью, сыновья почтенных местечковцев. Панна Фелиция рано поняла, что на хорошую партию в местечке ей нечего рассчитывать. В Гродно же, где она неизменно была первой ученицей в приватной[5] школе (средства на ее обучение выделяла костельная община местечка), мешала ее бедность.

Поняв все это, она ушла в монастырь. И чем дальше, тем меньше жалела о своем решении: мирские утехи — те, которые могла дать ей окружающая жизнь, — были ничтожны по сравнению с влиянием, которое она все больше приобретала в монастыре, с делом, которое постепенно заполняло всю ее жизнь. Холодный, расчетливый ум быстро подсказал ей линию поведения. Настоятельница была слишком доброй, слишком буквально старалась она выполнять заповеди господни. Не то нужно было сейчас — и она думала об этом, глядя на юную мать. Вопрос застал ее врасплох.

— Что со мной? — переспросила сестра Вероника, словно очнувшись. — Ничего! Просто думаю: если мы будем подбирать еще и этих… — Опа показала на молодицу.

— Милосерден господь наш… — пробормотала послушница, но сестра Вероника резко перебила ее:

— И мы о нем должны думать!

— Конечно, конечно! — не поняв, льстиво закивала послушница, и снова сестра Вероника заговорила, не дослушав ее:

— Веру подрывают! Мучениками становятся — а для чего? Чтобы дьявол к власти пришел! Так?

Послушница перекрестилась и снова закивала. В монастыре упорно носились слухи, что сестра Вероника должна вскоре заменить престарелую настоятельницу. Слухи эти крепли оттого, что сестра Вероника несколько раз выговаривала ей и даже один раз поспорила, причем настоятельница, отмахиваясь двумя руками, первая покинула поле сражения. Спор касался того, должен ли помогать монастырь женщинам, чьи мужья сидели в тюрьмах либо были под подозрением дефензивы. Старая настоятельница считала, что должны. Что из того, если муж первого сопрано из приходящих в костел певиц вот уже полгода как бы арестован за большевистскую пропаганду? Пани Костюк хоть и носила передачи, но истово молилась за него, дети ее ходили в костел, и, может быть, семья в будущем сможет повлиять на беспутного? Но сестра Вероника гневно говорила о том, что сорную траву нужно выжигать огнем, что нужно вышвырнуть из хора не только Костюк, но и пани Зиневичеву, потому что она позволила сыну заниматься подрывной деятельностью. И пусть даже сын умер — из-за побоев, как говорила сама Зиневичева, или от ангины, как гласило тюремное заключение, все равно сердце этой женщины в смятении, сами слезы ее преступны… В монастыре все склонялись на сторону сестры Вероники, и что бы ни думали про себя монахини, молодой этой женщине оказывалось почтение не меньше, чем настоятельнице.

И сейчас она сидела, ненавидяще глядя на Алену Барткевич, которая, оживая после перенесенных страданий, жадно тянулась к младенцу. Улыбка трепетала на ее лице, еще сером и изможденном, глаза сияли, и губы раскрывались навстречу красному, жаркому телу ребенка.

— Мальчик… Васенька… — Она схватила новорожденного, уже спеленутого белой марлей, и счастливый взгляд ее столкнулся со взглядом сестры Вероники. Молодая мать вздрогнула, улыбка ее погасла, и она отвернулась, осторожно положив мальчика на грубое одеяло.

Гроза прошла, и вечернее солнце мягко коснулось окна кельи. Желтые и красные пятна легли на кровать, на белый сверток возле молодой женщины, на светлые ее волосы, которые зажелтели и словно засияли над измученным лицом. Она приподнялась на локте, глядела на ребенка. Из-под серого, застиранного халата выглядывала ее белая шея, грудь, большая и полная для тела, теперь странно похудевшего и словно опустошенного.

Сестра Вероника поднялась и вышла, едва не коснувшись головой дверной притолоки.

— Красивая… — робко сказала Алена, оторвав взгляд от сына. — Только злая,

— Красивая — это так, — как будто не слыша последних слов, закивала послушница. — Про нее говорят, она на Барбару Радзивилл похожа, слышали о такой?

Молодая мать смущенно потрясла головой.

— Вам, конечно, не до того было, — то ли пожалела, то ли съязвила послушница, и снова Алена Барткевич опустила глаза. Она чувствовала себя чужой и ненужной здесь со своей бедой, которая в глазах окружающих должна была казаться заслуженной. Все, что было дорого ей и близко, здесь выглядело грехом или распущенностью. Да только ли здесь? Весь мир ополчился против нее, а единственный человек, возле которого вся нынешняя ее жизнь наполнялась смыслом, приобретала черты жертвенности и добра, сейчас томился в одиночке, вероятно, его били, и, представляя, как на тело Василя опускаются страшные гумки — резиновые дубинки, как крепкое его загорелое тело корчится от боли, она вся холодела, слабость наполняла ее тело и душу… Казалось бы, невинное замечание послушницы напомнило ей все это, и она, нагнувшись над ребенком, целовала его теплый лобик, а на серое плотное одеяло все падали и падали соленые капли слез. Послушница что-то тихо проговорила и вышла, оставив Алену наедине с новорожденным.

Молодая мать плакала недолго, сон сморил ее, возвращая румянец крепким щекам, совершая в молодом теле чудо возрождения. Во сне она видела Василя — взгляд его, изумленно-восторженный. Она тогда вместе с матерью вышла из костела, радуясь первой молодой травке па горячем от солнца пригорке, желтым вербным шарикам на тонкой зеленой лозине, которую она держала в руках, обвитую цветными лентами и украшенную перьями. Было вербное воскресенье, она впервые надела красную с зеленым хусту, и плечам под плюшевой жакеткой казалось еще теплее от жгуче-красных заморских цветов. Она одновременно видела и себя, и Василя — из-под черного пиджака у него виднелась рубашка, шитая синими васильками, старенькие сапоги были аккуратно подлатаны сбоку, и мать, проследив за ее взглядом, презрительно сказала: