— Так я о тебе и думал, — сказал он. — Слава богу, что не красотка с голубыми бантиками. Трудяга, сразу видно.

Веня не поняла, почему он заговорил о красотке с голубыми бантиками, хотела было обидеться на парня, но он хлопнул ее по плечу, посадил рядом с собой и стал говорить о рисунке и его технике. Веня постепенно оттаяла, принялась спорить, забыв обо всем, но парень быстро показал ей, что она еще много не знает и не умеет. Когда он ушел, девочкой овладело предчувствие чего-то необыкновенного, что должна принести ей жизнь, и она, не спросясь никого, сбежала в парк, где, тронутые первым морозцем, блестели асфальтовые дорожки и одиноко стояли обшарпанные скамейки. Там она бродила до самого вечера, но никто не ругал ее по возвращении, и эта свобода тоже опьяняла ее, будоражила, как будоражит молодую душу первый весенний ветер — тонкий и чуть хмельной…

На Веню теперь смотрели в интернате иначе — новые ее рисунки и похвала лохматого парня сделали свое дело. Антоля Ивановна чуть ли не робела перед нею, взгляд ее, устремленный на Веню, был настороженным и испытующим, как будто она старалась рассмотреть в девочке что-то особенное, Венины одноклассники признавали ее старшинство и превосходство, и это новое для нее чувство уверенности в себе тоже было волнующим и необыкновенным.

Наступал Новый год. Этот праздник с давних пор был самым любимым для Вени, да, наверное, и для всех остальных ребят интерната, потому что ему сопутствовали большие каникулы, поездки. На каникулы в интернат приезжали прежние выпускники. Веня особенно ожидала приезда Германа и Валерки, однако ждала их с каким-то недобрым, мстительным чувством.

Но Валерка приехал один — приехал неожиданно, поздно вечером, когда был объявлен «отбой» и в доме оставались только дежурные. Веня только что вымыла коридор и лестницу, сразу же покрывшуюся тонким ледком, и поднялась в рабочую комнату. Когда она открыла дверь, сквозняк распахнул шкаф, стоящий в глубине комнаты, и стали видны нарядные накрахмаленные костюмы, приготовленные к новогоднему карнавалу. Один из них, белый, с наклеенными серебристыми блестками, привлек ее внимание. Она осторожно сняла его с вешалки: «Кажется, Царевна-Лебедь — это Таня?» Она вспомнила, что отказалась от карнавального костюма. До сих нор на маскарадах она была Бабой Ягой, и ей не хотелось повторяться. И вдруг она быстро сбросила с себя лыжный костюм, в котором убирала лестницу, и торопливо натянула прохладное, шуршащее одеяние, одернула на бедрах твердую, как навощенную, марлю, несмело провела рукой по оголенной шее. Потом взглянула в зеркало.

Незнакомая девочка, тоненькая и испуганная, смотрела на нее. Темные глаза, чуть великоватый рот, худые обнаженные руки… Веня перевела дыхание, уже спокойное и пристальнее осмотрела себя, пригладила на висках волосы. Словно подчиняясь неслышной музыке, повела головой — вправо, влево… потом, не отрывая взгляда от зеркальной дверцы шкафа, засмеялась легко и освобождение, словно сбрасывая с себя давнюю тяжесть.

Она кружилась по комнате, вскинув руки и запрокинув голову. Из приоткрытой двери с удивлением следил за ней Валерка. Наконец он не выдержал, вошел в комнату. Веня обернулась, лицо ее отразило смятение и вместе с тем злую готовность защищаться.

— Пика, тебя просто не узнать!

Он вошел с чемоданом и поставил его у двери, потом сел на диван.

— Зато тебя можно узнать сразу — все тот же грубиян.

Валерка смотрел на нее странным взглядом. Потом ответил, словно только сейчас дошел до него смысл сказанных ею слов:

— Зачем ты так? Я вовсе не грубиян.

— А ты зачем дразнишь меня Пикой? Ее уже нет. Понятно? Нет! И никогда не будет!

— Ну, нет так и нет. Чего сразу цапаться?

Голос у Валерки был чуть хрипловатым, растерянным. И она, глядя на него, вдруг почувствовала себя старшей, взрослой, хотя была всего лишь восьмиклассницей, а Валерка как-никак уже учился в техникуме связи и был студентом. Расставшись с Германом, который уехал к вернувшимся из-за границы родителям, Валерка стал наконец самим собой. Он обезоруживающе усмехнулся. Веня вспомнила вдруг, как когда-то на уроке труда он сделал за нее молоток, с которым она никак не могла справиться.

— Ну что, явился — не запылился? — уже добродушно спросила она.

— Да как-то… Соскучился. Не ценил раньше интернат. Тут тебе никаких забот — как поесть, что надеть. Помнишь, как злились на кастеляншу, что она новое жалеет? Носили и не думали, что делать, когда ботинок прохудится. А теперь…

Он все смотрел на Веню, а говорил как-то машинально, словно думал о другом, и она вдруг застыдилась, вспомнила, что шея и плечи у нее совсем оголенные.

— Венька, а ты и правда совсем взрослая стала! — смущенно сказал Валерка и тут же застыдился и неловко заерзал на диване.

— Ну, чего стоишь. Садись. Хоть поговорим! — басом пригласил он, стараясь, чтобы смущение его было не так заметно. И эта робость Валерки совсем раскрепостила Веню. Она поняла, что отныне Валерка не сможет, да и не захочет обижать ее, и то, что с ним не надо теперь сводить счетов, а, наоборот, можно по-дружески говорить, сидеть рядом, наполнило ее спокойствием и уверенностью. А главное было в том, что была взята еще одна, пусть даже маленькая, высота…

Сразу же после Нового года, как только уехал Валерка — какой-то притихший, словно растерянный, — в интернат пришло сообщение о том, что Венины рисунки на республиканской выставке заняли первое место. А вслед за тем почтальон вручил Вене первую в ее жизни посылку. Там лежали ее призы — набор кистей и большая толстая книга по истории искусств. И это тоже было впервые — то, что у Вени завелись отныне свои личные вещи, которые не надо сдавать кастелянше, а можно было хранить у себя, и никто не мог без Вениного разрешения взять книгу — яркую, в блестящей пахучей обложке, с множеством иллюстраций, которые она разглядывала жадно и подолгу.

И к ней начали приходить письма — сначала от Яны, которая уехала в другой город, потом от Валерки и наконец от бабы Марыли.

Дни и недели, которые прошли после больницы, как-то смыли воспоминание о бабе Марыле, вначале такое живое и яркое. Но, получив письмо, исписанное неровными, корявыми буквами, Веня обрадовалась. Она выбежала из рабочей комнаты, влетела в пустую спальню и там, присев на кровать, снова перечитала письмо. Баба Марыля писала о соседке, у которой сдохла корова, о том, что на могиле Василя скоро будет стоять каменный памятник, который заказан в промкомбинате. Был и вопрос — любит ли Веня сало, она хочет прислать ей посылку.

Веня писала ответ долго и старательно, только о сале ничего не написала, неловко как-то, да и не голодает она здесь, в интернате… Но через неделю пришла посылка от бабы Марыли, и Веня первый раз в жизни смогла кого-то угостить, хотя и на всю группу посылки едва-едва хватило.

И снова пришло письмо — уже через два месяца, словно именно в такой срок вызревала у бабы Марыли небольшая кучка новостей, которые она могла бы сообщить Вене. Веня постепенно вникала в бабины заботы, стала представляться по рассказам и письмам бабы Марыли незнакомая деревенька с озером, вокруг которого располагались хаты и темные, аккуратные баньки, а также новая, вся в огромных стеклах, почта, которая стояла рядом с хатой бабы Марыли. Невиданная та деревня становилась постепенно притягательной и близкой, и Веня уже с беспокойством думала о том, хватит ли сил у бабы Марыли топить печь, ведь уже совсем зима на дворе, и серая, истомленная осенними дождями земля равнодушно принимает каждый день новые порции ледяной предзимней влаги… Неизвестное ей дотоле дело — топить печь — представлялось заманчивым, вроде еженедельного субботнего фильма в клубе или отдыха после уроков. А дни и недели катились и катились ровной, спокойной чередой, наступила зима, и волнение в Вениной крови все нарастало. Ночами влетал в форточку молодой колючий ветер, ночь была исколота голубыми лучами звезд — все было юное, новое, радостное. Иногда в стылом холоде утра чувствовалось приближение весны. Старый каштан, который рос перед окном спальни, медленно наращивал на своих коричневых ветвях маленькие узелки новой жизни, чтобы позднее развернуть их в могучую, чуть шероховатую листву. И Веня чувствовала себя такой же почкой — одной из миллионов, росших па ином, необъятном дереве; наступала ее пора, и она готовилась, пусть неосознанно, развернуть свои листки, прожить все, что предназначено ей, — именно ей, и никому другому!