Каждой ночью мы оказывались наедине с самими собой.

Откуда-то было известно, что дрочит девяносто девять процентов старшеклассников. Девочек тоже смутно подозревали.

Девяносто девять или не девяносто девять, к дрочбе, суходрочке, сухому спорту – равно как и к дрочунам, то есть к самим себе, общество сверстников относилось с иронией:

– За что в эсэсэр карается онанизм? – За связь с кулачеством и расточение семенного фонда.

С недоумением или залихватскостью – из Пушкина:

– Жена не рукавица.

Или, ссутулясь и глядя мудро, как Гоголь:

– Зачем жена, когда есть правая рука.

Или – грудь колесом и руку вперед, как Маяковский:

Обозначение полной нелепицы: диссертация о значении онанизма в лунных затмениях.

Я тяжелел, пух, не спал – и однажды под утро проснулся в лужице. Перепугался: болезнь? Ничего не болело, на душе было бодро.

Шурка растолковал:

– Это так и должно быть. Явно, поллюция. Норма! Представляешь, если бы следы оставались? Оранжевые!

Не наш, взрослый фольклор давал нам понять, что любую трудность на свете легко обратить в смех.

– Генерал милиции приводит к себе дешевку: Говорит: – Ты подожди, я сейчас. – И ушел в соседнюю комнату. Долго нет. Ей интересно, она заглянула в замочную скважину, а он там приставил наган и шипит: – Стой, стрелять буду!

– В Германии офицер говорит ординарцу: – Увидишь немок, так ты их игнорируй. – Вечером спрашивает: – Ну как, игнорировал? – Так точно, игнорировал в задницу.

Игнорировать в задницу стало ходячим выражением.

После войны Москва покрылась белыми жестяными табличками с черными и красными текстами: ТРИППЕР, СИФИЛИС, ПОЛОВОЕ БЕССИЛИЕ плюс врач и адрес. Чемпионская висела на Неглинной рядом с Музгизом: ВЕНЕРИЧЕСКИЕ БОЛЕЗНИ В ЭТОМ ДОМЕ.

И еще – был на грани действительности и химер фасцинирующий, не дающийся в руки артефакт, который…

Зимой сорок первого – сорок второго, на Капельском, во дворе, мальчишка напяливал на палец нечто, что мне напомнило с детства знакомый напальчник. Он надул – и оно не показалось воздушным шариком. Я обмирая спросил, что это.

– Это от женщины, – и он убежал.

…Юлькибернаров пасынок поведал, что когда не хотят, чтобы были дети:

– Надевают, не помню точно, как называется, кажется, имитатор.

Школа – удельнинская, московская – уточнила:

Гибрид гимназии и борделя – пародия на арию Ленского:

Пародия на маяковское Нигде, кроме:

Пародия на стереофильм Машина 22–12:

– Один наш поехал в Америку. Ему говорят: ты поосторожней, там сплошная зараза. Приходит он в американскую аптеку и просит гондон. Ему говорят: какого размера? А он не знает. Тогда ему говорят: – Пройдите в соседнюю комнату. – В общем, приезжает он из Америки без носа. Ему говорят: мы же тебя предупреждали! – Да я на примерке засыпался.

– Армянин жалуется: – Доктор, у меня столько детей, совсем замучился. Нет ли средства? – Тот прописал ему презервативы. Через неделю армянин прибегает: – Спасибо, друг, спас! – Доктор удивляется: – Как, так быстро? – Да я три раза принял и стал срать пузырями. Все дети со смеху подохли!

И из рук в руки газетная вырезка – кандидатами в депутаты:

Раису Сыроежкину – от Баковского завода резиновых изделий санитарии и гигиены.

Не прямое и пошлое – к тому же недоступное – назначение, не санитария и гигиена влекли нас, – но миф, запретность, неуловимость и – превыше всего – чарующая эфемерность, бархатистое прикосновение талька к губам, всасывание нежного пузырька, осторожный прикус зубами и одновременное закручивание пальцами до границы, за которой он лопнет. О музыкальное шуршание готового пузырька по зубам на уроке – неожиданно хлоп! – и училка делает вид, что ничего не было.

Обладание презервативом – ступень блаженства и степень взрослости.

Мы толклись в аптеках, слушая эвфемизмы:

– Два пакетика.

– Две резиночки.

Раз даже: – Два петушка.

Передавали друг другу разведанные или только что сочиненные народные способы приобретения: ни одна провизорша нам, зеленым, неположенный и дефицитный товар бы не продала.

Мы продумали операцию. Высмотрели у удельнинской аптеки подходящую кандидатуру,

Дед был, как из Некрасова – борода лопатой, грязная светлая рубаха, на голове шляпа грибом, какие когда-то любили пахари. Шурка извлек пачку гвоздиков (тройка – пара, рубль – штука) и направился к жертве:

– Дед, купи нам гондон!

– Стыдно мне, стар я…

– А ты скажи – сыну.

Дед колебался. Шурка помахал папиросами:

– Мы тебе закурить дадим!

Дед взял монеты и вздыхая пошел на крыльцо. Минут через десять спустился, обескураженный, и протянул сорок три наши копейки:

– Говорят, нету.

Шурка широким жестом дал ему за старание папиросу.

Неудача не огорчила. Больше того, мы ликовали – может быть, подсознательно понимая, что наконец-таки проявили волю. Судьба дала нам случай проявить волю и воображение, когда настало лето сорок седьмого года.

Ни до, ни после в Удельной не было таких ближних и подходящих дачниц. Мы подбросили пятиалтынный: Шурке выпала Лялька, мне ее двоюродная сестра Леночка.

Поначалу Шурка имел успех и звание генерал Морозов, но вскоре возник Авдотьин дачник, рыжий Женька:

– Я еврей, а фамилия Баранов, – и захихикал.

Лялька предпочла социально близкого, и оскорбленный Шурка влез в линялую тельняшку и явился, помахивая армейским ремнем с бляхой. Они ушли толковать в Сосенки, а мы на скамейке ждали – вернее, жаждали крови. Крови не пролилось.

По три раза на дню Леночка с судками ходила в детский сад, где Лялькина мать была за врача, и каждый раз сворачивала в наш переулок. Я ее поджидал, и мы говорили, не могли наговориться о всяком – от Розы Каганович до прочитанного. Однажды приложились сухими губами.