Мама постоянно распевала оперные арии – по старой памяти и с радио.

Изредка – за штопкой (глажкой) – радиокомитетские песни советских композиторов:

В сознание не умещалось, что родной может быть винтовка.

А трансляция на Капельском была, как везде, как у всех. Не было ее только на Большой Екатерининской – и не только у бабушки с дедом.

В тридцать седьмом из Карабугаза в Москве – чудом, на один день – оказался ссыльный Камандин, первый муж мамы. Он пришел на Капельский днем, когда папа был в Тимирязевке. Умолял маму уехать с ним, брался меня усыновить. Мама трезво отказалась. Пораженный, я вечером доложил папе:

– Был дядя, пил водку, плакал и закусывал огурецом.

В переулке зимой человек без пальто, опухший, в очках просит у мамы двадцать копеек. Она достает рубль:

– Несчастный.

Сажали всех. Бабка с дедом, естественно, ни минуты не верили, что кто-то из арестованных виноват. За себя не тревожились:

– От судьбы не уйдешь. Не судьба – ничего и не будет.

За своих – тряслись, за других – возмущались. Не возмущался дед показательными процессами:

– Что мне, Бухарина жалко? Мне Никулина[17] жалко.

По Москве в сопровождении младшей Трубниковой барином разъезжал Лион Фейхтвангер. Посетил он и простое жилище своей переводчицы: Трубниковы-Баландины за огромные четырнадцать тысяч рублей купили кооперативную квартиру Бурденко в районе Грузин. Это там на елке все было непонятно красиво и, как на даче, просторно.

Переводчица бабушке на ухо рассказала, сколько при ней получил Фейхтвангер за Москву, 1937 год и сколько ему давали, чтобы остался.

На кухне Капельского мама, на всякий случай, громко произносила:

– У Гайдара – лицо хорошее.

– Как закалялась сталь – я прямʼ обревелась вся, такая искренняя.

– Проникновенная! – про любимую песню Чкалова:

С песнями боролись. То ли за скверный характер, то ли за сезаннизм в тридцать седьмом Верины работы после благополучного вернисажа исчезли из экспозиции. Нашлись они в темном чулане.

Несколько дней Вера просидела в своей комнате, а потом – с заявлениями помчалась в приемную Ворошилова, в приемные почище. Вопреки воззрениям дедовым, бабкиным, собственным, она поверила людям в форме.

При мне на Большую Екатерининскую приезжал врач в форме НКВД. Вера разговаривать с ним отказалась: форма не настоящая, еврей.

Форма была, правда, не настоящая, все зло заключалось в евреях.

Евреи-требушители по ночам деформируют нам черепа, вычленяют кости для перелома, подпиливают зубы, меняют впрыскиваниями цвет глаз и волос, чтобы не были голубоглазыми, русыми: русскими.

Евреи-ритуалисты окружают нас своими словами, слова эти всюду, в созвучиях, сдвигах:

– с древности славянам грозил Наваха-донос-сор,

– всю жизнь бабушку преследует профессор Трупников,

– жасмин в Удельной надо вырубить: он навлекает мешающий мысли джаз Миньковской[18].

Xуисты делают нас бесплодными, и нельзя взять на воспитание: будет навоз-питание.

Шуцбундовцы днем и ночью шумителем глушат мысли или читают их с помощью реостата, он же мыслитель.

Для предосторожности – избавиться ото всех меток, клейм, примет. Вера счищала САЗИКОВЪ и 84 с ложек, Золинген и овечку с ножей и ножниц, ПОПОВЪ со швейной машины, № 4711 с пудры, СIУ с леденцовых жестянок. Чертежно сломанной по диагонали бритвой выковыривала на себе родинки и веснушки.

Полное спасение – в книге Багдад с предисловием Джугашвили. Достать эту книгу трудно, если и попадется – то с вырванным предисловием[19].

Защищены от евреев только вольные хлебопашцы – бабушкины, из Ожерелья, только права у них отняли. Охраняет обращение гражданин. Мне:

– Гражданин пришел.

– Гражданин, хочешь тертой морковки?

Евреем же мог оказаться кто угодно:

– Просыпаюсь ночью и вижу – рыжая старуха с потолка спускается.

Рыжая старуха – бабушкина сестра, моя бабушка Ася, по мужу – Рыжова. Более доброго, ласкового, внимательного и безответного человека не вообразить. Я любил ее, как никого из родни – даже не за то, что она всегда привозила мне что-нибудь от подраставших Бориса – Игоря:

еще один комплект Ежа.

игру Кто догонит,

блошки,

грубый альбомчик с марками:

– Это тебе на первых порах.

Я представлял себе что-то, мчащееся на всех парах.

Опускала в мою копилку не копейку, а гривенник:

– Серебром собирать выгоднее.

Я представлял себе сказочное серебро. Бедные дары ее всегда были богатыми[20].

Бабушка Ася не повышала голоса. Лаской, намеками меня, тупого на соображение, подводила к тому, что я сам хотел/делал что надо и вел себя должным образом.

Обитали Рыжовы в полухибарке в Покровском-Глебове – тогда Подмосковье. Чеховский нудный Дмитрий Петрович, бабушки-Асин муж острил:

– Сан-Глебау.

Их Борис и Игорь целыми днями сидели возле шоссе и записывали номера проезжавших машин: попадаются ли одинаковые. Обрати кто внимание – шпионаж обеспечен.

Папа получал больше, чем дедушка с бабушкой; Дмитрий Петрович и бабушка Ася – меньше. Из нужды сыновей пустили по военной части. Младший Игорь на фронт не попал из-за редкой тропической болезни. Старший Борис, красавец, взял у отца и матери самое лучшее, взорвался в воздухе над своим аэродромом. Бабушка Ася ездила под Смоленск на могилу. Если бы не очевидцы, можно было бы надеяться, что Борис где-то среди бывших пленных, рассеявшихся, как евреи.

В тридцать седьмые дед Семен, Цыган, коммерсант, бабушкин брат, мамин крестный, приезжал тайком из воронежской ссылки[21].

Не случайно антрепренером эрдмановского самоубийцы был некий Кала́бушкин, владелец тира в саду Пролетарский бомонд. Мой дед Семен, Семен Никитич Кала́бушкин, арендовал в Петровском парке тот самый Яр – с цыганами. У Петровских ворот – потом на Большой Дмитровке – держал еще ресторан. Подкармливал спившегося кумира, певца Дамаева. По дороге из университета на Большую Екатерининскую к нему изредка забегала мама:

– Язык проглотить можно!

Но когда вконец профершпиливалась или раз – потеряла домашние деньги, крестный крестнице ссужал под проценты. И то жена его, бабушка Варя, была недовольна:

– Калабушкин, простофиля, детей по миру пустит…

По миру детей пустил не он.

Бабушка Варя жила у Никитских ворот вчетвером на десяти метрах: сама, дочь Маргушка, внук Андрей, зять Кимряков.

Кимряков торжественно провозглашал про отсутствовавшего:

– Преклоняюсь перед Семеном Никитичем: простой пастух – и в такие большие люди вышел!

Когда-то два молодые поэта приехали из провинции завоевывать Москву, Сережа Михалков прочно женился на дочери Кончаловского (внучке Сурикова). Его друг Володя Кимряков, если верить, был первым браком женат на Любови Орловой. Потом пристал к Маргушке – может, в расчете на сокровища деда Семена. Что до литературы, то поэт Михалков получил орден, а поэт Кимряков напечатал в Огоньке басню Два ежа и два ерша – предмет маминых издевательств.