Перед строем равнодушных ко всему, еле стоявших на ногах женщин-пленниц возник низкорослый, грузный немец в сером френче, широкополой соломенной шляпе. Придирчиво оглядев их, он изобразил улыбку на круглом сытом лице и выкрикнул на ломаном русском языке:

— Я поздравляй вас с прибытием в пределы великий рейх!

Только тут пленницы заметили неподалеку толпу надменно поджавших губы немецких женщин, которые буквально пожирали их глазами. И смотрели они не с любопытством, не с интересом на людей из далекой и чужой страны, как бы оно, казалось, должно быть, а с какой-то пристальной деловитостью, жадной торгашеской зоркостью. Стоило толстяку повернуться к ним и что-то сказать, как немки бросились вперед, прямо в гущу пленниц, словно стремясь тут же растерзать их на части.

Нурания даже опомниться не успела, как чьи-то цепкие и уверенные руки стали быстро ощупывать ей плечи, грудь, бедра. Это было омерзительно, дико. Забыв о своем неутешном горе, о той пустоте и безвыходности, в котором она находилась, Нурания резко отдернула голову и смахнула руку немки. И тут же получила хлесткую пощечину. Немка изобразила подобие улыбки на некрасивом лошадином лице, кивнула ей повелительно: следуй за мной!

— Гут! Гут! — процедила она сквозь зубы, что-то крикнула стоявшему поодаль хмурому немцу с хлыстом в руке. Тот быстро подбежал к ней и, взяв Нуранию за руку, повел в сторону от толпы.

Между тем шел спешный разбор и всех остальных пленниц. Вскоре стало известно, что десятка два из них станут батрачками в зажиточных крестьянских хозяйствах. Все прочие должны трудиться на швейной фабрике — шить одежду для солдат великого рейха. Как объявил коротышка-немец, за малейшее неповиновение своим госпожам батрачек ждет наказание, а за попытку побега — расстрел на месте. «Хайль Гитлер!» — закончил он краткую речь и махнул рукой. Группа назначенных на фабрику пленниц снова под охраной понуро зашагала прочь.

Так Нурания оказалась в Баварии и еще не знала, что здесь ей предстоит прожить целых три года...

Приведя Нуранию в свой хутор, немка с брезгливым вниманием осмотрела ее с головы до ног и, морща нос, ушла в дом. Вернулась она с каким-то свертком, который бросила Нурании под ноги. Через того человека с хлыстом, как оказалось довольно прилично знавшего русский язык, хозяйка велела ей помыться, надеть на себя чистую одежду.

Нурания безучастно выслушала все это и побрела за ним к низкой кирпичной пристройке.

— Тебя как зовут? — спросил тот все так же хмуро. — Нурания? Хм... Кто такая? Не татарка ли? Хотя какая разница... Сейчас я тебе согрею воду. Помоешься, отдохнешь. Завтра с рассвета — на работу.

Только сняв в предбаннике платье, Нурания увидела, что оно безобразно запачкано и порвано во многих местах. Тело, не знавшее воды и мыла около двух недель, блаженствовало в жаркой бане. Мылась Нурания долго, позабыв о своем горе, тщательно обтиралась жестким мочалом и удивлялась тому, что никто ее не подгоняет. А когда натянула на себя далеко не новое, но чистое платье, вязаную кофту, которые дала хозяйка, она почувствовала такую неимоверную усталость, такую слабость, что не смогла подняться со скамейки. Так и сидела в предбаннике, пока туда не постучался все тот же немец.

— Ну что, все хорошо у тебя? — спросил он через дверь.

Она торопливо встала и, держась за стенку, пошатываясь, шагнула к выходу. Лишь бы этот проникшийся к ней вниманием немец не предложил ей свои услуги.

— Меня зовут Валдис, — услышала она. — Запомнишь? Валдис... Нам вместе придется работать. А хозяйка наша — Марта.

Нурания мельком подумала, что Валдис этот больше похож на батрака, чем хозяина. Лет ему около пятидесяти. Весь он какой-то покорный, услужливый, в глазах затаенная печаль, к уголкам резко очерченных губ тянутся глубокие морщины. Но особенно выдают его темные мозолистые руки, довольно заметно горбящаяся широкая спина. Человек вроде бы не злой, но все равно немец...

Из принесенной им пищи она с трудом проглотила несколько кусков и, едва коснувшись туго набитой соломой и твердой, как камень, подушки, провалилась в глубокий сон. Даже не расслышала щелчка наружного замка.

Валдис, видно, пожалел измученную в дороге женщину: разбудил ее не на рассвете, как предупреждал, а чуть позже. И повел ее за хутор, на медленно освобождавшуюся от тумана низину. Тишина кругом. Вдали, как мрачные безмолвные стражи этой тихой долины, возвышаются темные силуэты гор. Чужие горы, чужая земля...

Окаменевшая, безучастная ко всему, Нурания покорно шла за хмурым Валдисом и, только одна неотвязная, тупая мысль билась в ее голове: как бы скорее найти удобный случай рассчитаться с этой постылой и ненужной отныне жизнью. Но вот они остановились у края огромного поля, словно выплывающего бело-зеленой ленивой волной из тумана. Это была плантация капусты. Валдис скинул с плеч кожаный мешок, неторопливо вынул из него три-четыре ножа разных размеров.

Увидев ножи, Нурания вздрогнула: вот он тот удобный случай! Но мелькнула эта мысль и тут же потухла, снова ей овладела апатия. Видно, не настал еще час, когда она всерьез задумается о дальнейшей своей жизни или смерти.

— Капусту резать не приходилось? Нет? — И, косо взглянув на Нуранию, Валдис покачал головой: — Так я и думал. Сразу видно, руки к черной работе не привычны. Делать нечего, придется научиться... — И, не спеша перекрестившись, ловким движением срезал сизый кочан капусты у самого корня. — Вот так, очень просто. Это... когда гнется спина, голова остается цела, верно?.. Смотри, зеленые кочаны не трогай. Марта душу вытрясет.

Если для него это было очень просто, то для Нурании оказалось сущей мукой. Она никак не могла приноровиться ни к ножу, ни к капусте. Пока подлаживалась и так и этак, успела полоснуть лезвием по руке, ободрать ногти. Наконец, не выдержав, бросила все, села прямо на землю и разрыдалась. Валдис молча стоял рядом, не проронив ни слова, ждал, когда она успокоится.

— Ничего, ничего, научишься. Дело нехитрое, — сказал спокойно. — Смотрю на тебя, много бед перенесла ты, девушка? Может, ошибаюсь?

Она быстро утерла слезы, с опаской уставилась на него: сочувствует ей этот немец или из любопытства спрашивает? Но в поведении Валдиса ничего пугающего. И говорит он, горестно качая головой.

— Ну, чего испугалась? Не хочешь — не отвечай. Только не меня тебе надо бояться, Нора. Я так буду называть тебя, хорошо?

Через час остановились на отдых. Дав Нурании бутерброд с маслом и налив из термоса кружку невкусного, но горячего кофе, Валдис хотел было продолжить разговор, но опять наткнулся на ее молчание и тоже замолчал.

Снова взялись за ножи. С каким-то ожесточением смахивая кочны и не обращая внимания, слушает Нурания или нет, Валдис рассказывал свою историю. Оказывается, он вовсе не немец, как думала она, а латыш. После свержения Ульманиса и восстановления Советской власти Валдис вместе с помещиком, у которого батрачил пятнадцать лет, покинул Латвию.

— Да, Нора, поверил я супостату этому. Ведь он обещал нам, мне и жене моей Инге, райскую жизнь в Германии. А оказалось тут еще хуже, чем дома. Хозяин-то сразу, видно, понял: не развернуться ему здесь, и улизнул в Америку. Вот мы и остались на улице...

Бездомные, чужие в этой стране, Валдис и Инга нанимались на временную работу то к одному хозяину, то к другому, трудились от темна до темна, но так и не выбились из нужды. К тому же от пережитых несчастий тяжко заболела жена Валдиса, а на врача и лекарства у них не было денег. И умерла Инга, проклиная свою горькую судьбу, тоскуя по родной земле, по детям. Одинокий, никому не нужный, он скитался по разным хуторам в поисках места. Наконец, после долгих мытарств, нанялся батраком к Марте. Работа тяжелая, но есть крыша над головой, есть, хоть и скромное, пропитание. Теперь война, говорил Валдис, и дорога домой закрыта...

А там, в Латвии, у него остались сын и замужняя дочь. Молодые еще, совсем вроде бы зеленые — ему девятнадцать, ей семнадцать, — а ума хватило не следовать за родителями за семь верст киселя хлебать. Они и отца чуть не на коленях уговаривали не трогаться с места: мол, нельзя верить помещику, ему только в пути нужны слуги, чтобы присмотреть за двумя грузовиками с имуществом и таскать тяжести. Отмахнулся Валдис. Привыкший во всем повиноваться чужой воле, он и тут не смог устоять перед желанием хозяина, который, худо-бедно, целых пятнадцать лет давал ему кров и пищу, хоть и приходилось за это горбиться до изнеможения, до кровавых зайчиков в глазах.