Кругом тишь и теплынь. Ушли в дремоту горные кряжи, до макушки покрытые лесом. Только иногда вскрикнет спросонья дурным голосом какая птица да раздастся будто бы совсем рядом фырканье лося, заставляя вздрогнуть даже бывалого человека, да плеснет неугомонная рыба на озере. И вновь — мертвая тишина.
В такие часы мнится Мансуру, будто стоит он на перекрестке неведомых дорог, а может, и на какой-то головокружительно высокой вершине. Внизу, по печально-тихим долинам, движется людской муравейник. Куда движется, к каким горизонтам устремляется? Исполненный какой-то властной внутренней силы голос беззвучно вопрошает Мансура: чего стоишь? Спускайся вниз! Затеряйся в этом сонме земных твоих сородичей и спеши, спеши в путь! Но все в Мансуре противится той недоброй воле: а как же лес? Кто станет за ним смотреть? Да и лес ли только! Предайся он минутной слабости, и лишится сей мир своей последней опоры, неусыпного своего стража...
Луна еще не взошла, но сонная земля озарена зыбким сиянием Млечного Пути. Каждая звезда Большого Ковша, запрокинутого над самым хутором, блещет так близко и крупно, что кажется, приподымись на цыпочки, потянись рукой — гулко упадут они в твою ладонь, как яблоки с яблони. Но «гулко падают» те звезды только в стихах поэтов. Даже могучие, стремительные ракеты летят до самого близкого из ночных светил месяцы и месяцы, а то и целые годы.
Вопрос внучки не давал покоя. А Мансуру хотелось убежать от него, улететь на той воображаемой стремительной ракете. Но не уйти от ответа. Даже невинный вопрос ребенка переворачивает душу, ворошит былое. Думать не хочется, а заботы и воспоминания сами собой накатывают, как волны. Казалось бы, зачем? Жизнь прожита, все рвы, ямы да кочки остались позади. Живи себе тихо-мирно, наслаждайся покоем, не трави душу понапрасну. Но не в силах человек отбросить заботы, пока жив. И мысли Мансура неотвязно о сыне Анваре, о молодом и гордом соколе с покалеченным крылом.
Анвар, Анвар... Ему всего-то сейчас тридцать лет. Золотая пора человеческой жизни. Только-только расстался с молодостью, вступил в пору мужской зрелости. И чтобы в это самое время судьба подставила тебе подножку! Уж не рок ли это? Ведь именно в том благословенном возрасте беда пришла и к самому Мансуру. Конечно, беда беде рознь, но кому от этого легче?
Лишь месяц назад пришло от Анвара письмо. Долго оно заставило ждать себя. Кажется, все выгорело за время ожидания внутри у Мансура. Вся душа исстрадалась. Не стерпел, отбил наугад телеграмму — авось заставит откликнуться безмолвного адресата? Безмолвного или бездушного?
Нет, неспроста ныло отцовское сердце: беда случилась с сыном ранней весной во время испытания нового самолета. Молнией проносившаяся в небесах машина внезапно вышла из повиновения и, как необъезженный скакун, с остервенением начала то падать вниз, то взмывать ввысь, вспыхнуло крыло. Не сразу отозвался пилот на приказ наземных служб, до последней минуты пытался спасти машину и выбросился, когда высота стала совсем уж критической. Парашют едва успел раскрыться, как недавно освободившееся ото льда болото хлюпнуло под ногами Анвара. Пока он, теряя сознание, пробирался сквозь топь и заросли камыша, пока его искали спасатели, захлестнувшая по горло ледяная вода сделала свое дело: легкие Анвара были безнадежно простужены, а при падении сломана нога.
До самого лета провалялся он в госпитале, не подавая никаких вестей. Отца, видите ли, не хотел беспокоить. А о том, какую запоздалую боль принес ему своим молчанием, невдомек молодому. У него свое, видите ли, горе: запретили летать. Оно конечно, простуженные легкие да неуверенно ступающие ноги — любому человеку не в радость. А уж для пилота, тем более для испытателя боевых машин, и того горше. Но где же ему и приходить в себя, сил набираться, как не у отца в ауле? Чем другим лечиться, как не кумысом? Мансур-то в лепешку разбился бы, чтобы создать ему нужные условия. И сумел, кажется, убедить сына. Но сердцем чует Мансур: трудновато будет Анвару возвращаться к прежней жизни. А начать новую... Ох, ему ли не знать характер сына! Его порода. И дала она о себе знать еще в школьные годы.
С тревожным любованием приглядывался Мансур к своему честолюбивому наследнику, который почему-то напоминал ему стрелу в неумелых руках, вот-вот готовую сорваться с тетивы. Торопился парень в большую жизнь! Спешил и рвался к заветной цели, в загадочную, романтическую, как ему казалось, жизнь летчиков и ни о чем другом, кроме своей мечты, думать не хотел. Но разве не таким вот неукротимо нацеленным на мечту и волевым должен быть испытатель боевых самолетов? Да, не хлипкому телом и слабому душой подобная судьба, тут и говорить не о чем. Только вот как сложится после этой аварии жизнь Анвара? Сумеет ли он одолеть беду, выдержит ли?
Трудное выпало ему детство. Родился в тот год, когда Мансура отправили в далекую Сибирь валить лес, возить песок да щебень в тяжелой железной тачке. Трудился мужик, страдал в неволе, а мысли его были здесь, возле жены и сына. Но снова увидеть жену, ненаглядную и горемычную свою Нуранию, ему не суждено было, ушла она из жизни, когда исполнилось Анвару три года. Вернулся Мансур в родные места, увидел сироту, и горько ему стало... В самую сокровенную пору, когда человек делает первые шаги по земле, Анвар остался без матери и был лишен отцовской ласки.
Малыш не знал отца и любить его не мог. Помнит Мансур, как они встретились: взглянул четырехлетний карапуз на него хмуро, исподлобья, точно волчонок, и странная злоба мелькнула в прищуренных глазках. Слова не промолвил, по-медвежьи косолапо потопал прочь.
И так и этак подступался Мансур к строптивому потомку, а тот знать не хотел отца, уклонялся от его ласк, на все мирные переговоры сердито зыркал глазенками и качал головой. А главное, молчал, только мычание какое-то издавал. И если бы не слышал Мансур издалека его заливистый смех и бойкую речь, решил бы: немой. Да лучше бы безъязыким ему быть, потому что сынок первыми же после долгого молчания словами сразил отца наповал: «Уходи. Я тебя не люблю». Упало сердце, промямлил Мансур в ответ что-то насчет своего отцовства. Но в ответ услышал еще более беспощадно-убийственное: «Ты не солдат!» Ледяной пот прошиб Мансура. «Ты ошибаешься, — ответил он, потрясенный несправедливостью сыновнего приговора. — На войне я был и солдатом, и офицером. Я воевал... А родился ты, когда меня не было здесь. Потому ты меня и не знаешь». И тогда малыш раскрылся и выплеснул наконец трагедию своей души: «А почему ребята говорят, что ты сидел в тюрьме и что у тебя нет ни медалей, ни погон? Мне такой папа не нужен».
После этих слов свет померк в глазах Мансура. Не помня себя, он хлестко шлепнул сына по щеке, один-единственный раз за всю жизнь — от боли и отчаяния. В ту черную минуту ему вдруг показалось, что во всех его унижениях, муках виновато это маленькое неуклюжее существо, приходившееся ему родным сыном. А тот замер с широко раскрытыми глазами. Не заорал благим матом, как бы поступили на его месте другие дети, слезинки единой не проронил, не бросился прочь сломя голову. Нет, смотрел на отца широко раскрытыми глазами, жег раскаленными угольками зрачков, которые в тот миг стали удивительно похожи на материнские. «Ах, Нурания! Боль моя неизбывная, любовь моя негасимая!..» И вот с тех самых пор обжигают его необъятно расширившиеся глаза маленького сына, нет-нет да всплывая из небытия, и — в упор, в упор! И ком поперек горла. Пощечина сыну — дело житейское. Но пощечина сироте?..
Но та злосчастная пощечина и сломала лед, дала первый толчок к сближению, и в этом опять-таки проявилась порода, натура мальца, для которого подобная встряска была куда действенней самых ласковых и проникновенных слов. Главное, он поверил, что отец был солдатом, воевал против фашистов. Играя с ребятами в войну, маленький Анвар должен был ощущать, что играет в папу и его врагов, должен быть двойником своего отца. Перелом в сыне был, может быть, самым важным событием в жизни Мансура.
