К утру земля покрывается обильным инеем, но к полудню от него не остается и следа. Снова сияет солнце, в воздухе серебрятся нити паутины, шуршит под ногами убитая заморозками багрово-желтая опавшая листва. А по ночам в иссиня-черном холодном небе падают звезды, оставляя за собой сверкающий след. И приходят ей на память причитания матери: «О аллах, опять звезды падают! Чьи же теперь-то бесценные жизни обрываются?..» Тревожно, неуютно в такие ночи. Если бы Нурания знала те молитвы, которыми ее мать ограждала себя и близких от всяких напастей, то и сама бы молилась не уставая, — в первую очередь за Мансура, потом за всех несчастных и сирых, невинно пострадавших, за Валиму и других девушек, ждущих своей доли. Перебрала бы их и снова вернулась к Мансуру.

Но она уже забыла молитвы своего детства. Да и на себе испытала, на собственном опыте познала, что не какие-то божественные силы вершат судьбами людей, а они сами творят все своими руками и своим разумом или злой волей. Добрые ратуют за правду и справедливость, себя не жалея. Злые, черствые душой всячески мешают им, строят козни, ложь и бесчестие — их оружие. Этим они и сразили Мансура. Но знает Нурания, что сердце у него доброе, любящее, помыслы чистые. Любовь и честь — вот их, Мансура и Нурании, святая вера. И нет у них ни оружия другого, ни молитвы...

В один из вечеров, когда она поднималась на крыльцо, от страшной колющей боли в груди у нее подкосились ноги, свет померк в глазах. Не помнит Нурания, как занесли ее в избу, как уложили в постель, и очнулась уже на второй день, по пути в больницу.

На первых порах ей полегчало. Навестившим ее Фатиме и Хайдару с Фагилей она говорила, что ей дают хорошие лекарства, сердце уже не так сильно болит, что не пройдет и недели, как выпишется из больницы и вернется домой. Не знала Нурания, что накануне Амина Каримовна позвонила в Куштиряк и позвала их, чтобы на всякий случай попрощались с больной.

Была печальная пора поздней осени, когда холодный ветер срывал с деревьев остатки шафранно-желтой листвы и последние стаи птиц улетали в теплые края, а в воздухе уже кружились редкие снежинки.

Нурания выразила сожаление, что не привезли к ней сына, на что Фатима ответила:

— Уж больно холодно, Нурания. Боялась — простудится. — Скрыла, что Анвар заболел.

— Письма не было? — спросила Нурания, с мольбой глянув ей в глаза.

На этот раз поспешил с ответом Хайдар:

— По пути сюда заглянул в райсовет. Это... говорят, стало известно, что объявились несколько человек, таких, как Мансур. Живы, значит!.. Ты не волнуйся, Нурания. Все будет хорошо.

Похудевшее, бледное лицо Нурании осветила слабая улыбка, на глаза навернулись слезы. Сказала, погладив ему руку:

— Спасибо тебе, Хайдар. Доброе у тебя сердце.

Фатима и Фагиля едва сдерживали рыдания.

— Верно, верно! Недалек тот день! — проговорили в один голос.

После Мансура эти трое да еще Марзия — самые близкие Нурании люди. Их помощь, задушевное слово были ей опорой в самые черные дни, ограждали от безнадежности. Не поверили они наветам, которые погубили Мансура. Подумав об этом, она прошептала:

— Морока вам из-за меня. Простите, ради бога...

— Что ты! Как можно? — обняла ее Фатима. — Болезнь разве выбирает? Сегодня ты, завтра...

— Как установится погода, пожалуйста, привезите ко мне Анвара... — Нурания устало откинулась на подушку, закрыла глаза. Отдохнула минут пять и снова заговорила: — Послушайте, апай, Фагиля... нельзя ли как-то помочь той Валиме, сиротке горькой? Пропадет ведь девушка...

Спала она в ту ночь урывками и металась в бреду, потом снова просыпалась. По лицу блуждала тихая улыбка. Снилась ей широкая, величаво несущая волны река. Дунай, догадалась Нурания. По реке она плывет на большой лодке. Да не одна, а вместе с Зарифом и сидящими у него на коленях милыми близнецами. Мансур с Анваром тоже здесь. На веслах добрый старик Валдис. О, да ведь и Фатима, и Хайдар с Фагилей, и Марзия, и Залифа тут же. Плывут они неспешно, а над рекой разливается тихая грустная песня, слышится прощальный стон улетающих на юг птиц.

Слушает Нурания эти голоса и сожалеет, что все ее близкие вдруг куда-то исчезли...

Ночь была на исходе. Светало. Нурания вздрогнула, испугавшись, что на лодке она осталась одна. Долго лежала, вспоминая подробности сна и удивляясь, как невесомы и бесчувственны стали руки. Да еще голова кружилась от горько-сладкого полынного духа.

Все сильнее звучит печальная мелодия, громче и тревожнее птичьи голоса. Из глаз Нурании льются слезы, но она не в силах вытереть их. Вытерла бы — рук не поднять.

Но вот звуки стали удаляться. Гаснущее сознание Нурании мельком отметило: «Журавли летят...» Стараясь удержать в памяти голоса улетающих птиц, она почувствовала, что и сама взмывает в освещенную холодным утренним светом бездонную высь. Глаза затуманились и погасли, на губах застыла печальная улыбка...

Всю дорогу Мансур досадовал, что в нужный ему момент случилась эта незадача с самолетами. Поезд тоже, конечно, не стоит на месте, спешит, делая остановки лишь на крупных станциях, но Мансуру кажется, что тащится он как черепаха. Мелькают за окном какие-то понурые, покрытые пылью строения, лоскутки чахлых лесов, иссушенные зноем, до срока созревшие, потому бесплодные поля. Области к западу от Урала были охвачены засухой.

Ехать Мансуру еще целый день и целую ночь. Как ни уговаривал он себя быть спокойнее, ничего с собой не мог поделать, метался по узкому коридору, подолгу стоял у окна, вглядываясь в пронизанное беспощадным светом небо.

Двое из его спутников, чета пожилых людей, с удовольствием пьют чай. Других забот у них нет. Правда, муж, словно опасаясь чего-то, изредка выглядывает из открытой двери, но тут же спешит на место и ложится отдыхать. Не проходит и часа, он уже снова начинает вытаскивать из сумки дорожную снедь. «Чай будем пить?» — спрашивает жена. «Да, чай будем пить», — отвечает муж.

А тот, плешивый, которого Мансур про себя назвал Занудой, изнывал от безделья, от того, что не с кем язык почесать. Вот и вертелся возле Мансура, как охотник, выслеживающий дичь, пытаясь завлечь его в сети разговора.

— Дни-то, дни какие выдались, земляк, а! — сказал Зануда, подойдя к нему.

Мансур стоял у окна в безлюдном коридоре. Говорить ему не хотелось, но не выдержал, процедил сквозь зубы:

— Радоваться нечему. Вон какая сушь!

Голос прозвучал резковато и осуждающе, а тому и горя мало. Важно, что сосед по вагону не оставил без ответа его пробное замечание насчет погоды. Клюнул, значит, сосед.

— О том я и говорю! Горит все кругом, только пламени не видно, — с охотой подхватил Зануда этот ответ, словно речь шла о приятных обоим вещах. Да еще и улыбнулся, сверкая новенькими белыми зубами. — Три дня назад вернулся из Зауралья. Хочешь спросить, что я там делал? Ну так ведь родом-то я с тех мест! Теперь в городе живу. Тридцать... какое там! — тридцать пять лет уже, как уехал из аула. Вот, говорю, время как проходит... Поверишь, нет ли, хлеба ровно на вершок поднялись от земли и засохли, а колос пустой, мертвый...

Все больше удивляло Мансура, с каким удовольствием заливался этот странный попутчик, рассказывая о постигшей страну беде, и при этом дергался и ерзал от нетерпения, ловил ускользающий презрительный взгляд собеседника.

— Нашел чему радоваться! — в сердцах остудил его Мансур и отодвинулся от наседавшего на него Зануды.

У того брови прыгнули вверх, глаза широко раскрылись и подернулись влагой. Он издал какой-то крякающий звук и, растерянно глядя на Мансура, заговорил-заторопился, глотая звуки и целые слова:

— Это кто же радуется? Я, что ли? Ох-ох, земляк, ты еще не знаешь Фасихова! Я плакал, горьки слеза... Сердце кровью облилось... А то — скажешь же такое: радоваться!.. Если бы только у нас эта засуха. Так нет же, вся Россия страдает. Да, вся Россия, земляк!.. Ну, положим, если целина даст хлеб, то голодать не будем, однако...