Мансур был готов броситься на него с кулаками. Представил на миг, как бежит Зиганша с поля боя, как под хлесткими автоматными очередями падают наши бойцы, и не помня себя закричал:

— Подлец! Дезертир! Знаешь ли ты, сколько жизней на твоей совести?! Не снятся тебе погибшие по твоей вине солдаты?! Да ты...

— Пустое! — перебил его Зиганша. — Разве можно было тогда остановить немца? Ну, убило бы меня вместе с другими. Какая от этого выгода стране?.. А так хоть и ошибся маленько, зато живой остался, воевал...

— Ошибся?! Да это же преступление! За это расстреливают!..

— Да ты не кипятись. Что же не судил, раз считаешь преступлением? Не я виноват, что все тогда бежали, как зайцы, а ты ошибки генералов на солдата валишь!.. Да я...

Слушать и спорить дальше не было смысла, потому что Зиганша, то ли в бреду, то ли впрямь веря своим небылицам, начал говорить о том, как он громил немцев после госпиталя. С чувством отвращения, словно притронулся к чему-то липкому и мерзостному, Мансур выскочил из душной комнаты.

Хамдия, видно, стояла все это время у неплотно прикрытой двери и подслушивала разговор мужчин. Бледная, с заплаканными глазами, она выбежала вслед за Мансуром.

— Аллах милосердный! — схватилась за ворот платья. — Что же, теперь из-за его грехов детям страдать?..

— Тьфу, гадость какая! — пробормотал Мансур и поспешил на улицу, на чистый воздух.

Тут только он понял, какую непростительную ошибку совершил своей неуверенностью. Нет, не сомневаться и ждать, а еще на фронте заявить бы ему о гнусной проделке Зиганши. Молчание и сомнения свидетелей были тому на руку. Поначалу-то, сразу после войны, он еще, быть может, боялся разоблачения, но потом сообразил, что крыть Мансуру нечем, и обнаглел, решил убрать его с дороги. Не из мести, а ради справедливости был обязан Мансур ввязаться в это дело. Безнаказанность — вот что дает силу и живучесть злу.

Как знать, думал Мансур, получи Зиганша по заслугам, может, и жил бы по-другому, осмотрительнее и с опаской, не пострадало бы от него столько людей в Куштиряке. Сказано же: вспугнешь змею — она и отомстит тебе за свой страх...

...Как жил Зиганша в грязи и подлости, так и умер не по-человечески. «Под боком у меня ружье лежит», — говорил он Мансуру. Мансур не поверил тогда, думал, пугать надумал, а оказалось правдой. Как потом вспоминала Хамдия, муж часто вскрикивал во сне, боялся, что какие-то люди хотят убить его, и потребовал, чтобы она принесла припрятанное в чулане ружье. Оно-то и стоило ему жизни. Хотел ли он положить конец нестерпимой физической боли, душевные ли муки довели его до исступления, но в один из дней Зиганша вытащил из-под одеяла заряженное ружье...

Смерть хорошего человека — общее горе. Умрет подлец и негодяй — даже самые близкие ему люди всплакнут лишь из приличия, а втайне вздохнут с облегчением. Так случилось и с Зиганшой. Всего несколько человек, одни старики, провожали его в последний путь. И не на руках понесли, как велит обычай, а повезли на скрипучей телеге и наспех закопали за оградой старого кладбища, как издавна хоронили редких самоубийц.

Долго еще говорят люди об усопшем. Вспоминают его веселый или крутоватый нрав, его добрые дела и печалятся, что вот жил хороший человек, а умер — и занять его место в жизни некому. Но о Зиганше никто не вспоминал. Словно и не было такого человека в Куштиряке.

Правда, вышедший из тюрьмы сын Зиганши расспрашивал людей и даже у Голубого Озера побывал. Не иначе как мать надоумила, что незадолго до смерти отец позвал к себе Мансура.

Но что тут скажешь? Не станет же Мансур рассказывать ему о никчемной и гнусной жизни отца. У парня, видно, и без того голова идет кругом от растерянности: как подпереть и подправить порушенную им же самим судьбу.

— Друзьями с твоим отцом мы не были, виделись редко, — ответил он на его расспросы. — Сначала я работал в совхозе, потом сюда в хутор перешел. У него своя дорога была, у меня своя...

— Кажется, что-то случилось между вами на фронте, — настаивал парень.

— Мы же на разных фронтах были.

— Что же, — вздохнул тот. — Вижу, не хочешь говорить. Но я знаю, родителя моего святым не назовешь. Только почему все молчат? Кого ни спросишь — у всех языки будто на замке... Неужели нельзя понять: он же отец нам! Хотя бы одно доброе слово хочется услышать о человеке... — И ушел парень, опустив голову.

Как ни жаль было его, у Мансура не нашлось для него ни единого слова утешения. Лишь сказал на прощание:

— Устраивайся скорее на работу. Лучшего лекарства не найдешь...

Знал он сына Зиганши мало. Слышал только, что работал он где-то на заводе, в пьяной драке изувечил кого-то и отсидел два года в тюрьме. Но и потом не взялся за ум, вторично был осужден за воровство, кажется, на семь лет. Теперь-то, судя по разговору, поумнел малость, не лезет на рожон. Хоть и пробилась в волосах седина — молодой еще, должно быть, чуть больше тридцати мужику. Вся жизнь впереди, и, может, найдет еще свою дорогу, человеком станет. Из этого соображения Мансур и не захотел огорчать его правдой о непутевом отце...

Было уже светло, когда поезд остановился на Казанском вокзале. Подхватив легкий чемоданчик, Мансур вышел на перрон и нырнул в метро, в людской водоворот. Едва сбросив груз воспоминаний, всю дорогу давивший на усталые плечи, он спешил навстречу новым неведомым переживаниям. Что-то ждет его? Какое событие или страшный случай на службе Анвара заставили Алию вызывать свекра телеграммой в Москву?

Сын и сноха — люди образованные, современные. Живут в столице, куда стекаются все заботы мира. И если у таких людей появилась нужда в совете и помощи отца, живущего, как иронизирует Анвар, святым отшельником в диких горах, то Мансур сделает все, что в его силах. И командиров сына возьмет в оборот, и повыше пойдет, коль понадобится. Не даст он детей в обиду, защитит от беды. Он должен...

Короткая летняя ночь была на исходе. Гасли одна за другой звезды. Все шире разливалась розово-голубая краска по аспидному небу, все слабее серебрился, превращаясь в белесый туман, Млечный Путь. Тишина кругом. Волшебная пора рождения нового дня...

На взметнувшейся над Голубым Озером скале сидели два человека. Мерцая затухающими искрами, догорал разведенный в каменном ложе костер, и отсветы огня играли на лицах собеседников. Судя по всему, ночь они провели без сна, но разговор журчал, не иссякая, воспоминания нанизывались, как зерна четок, одно к другому.

...Через неделю после возвращения Мансура из Москвы к нему приехал в гости Орлов. Долгие годы они изредка писали друг другу письма, посылали поздравительные открытки к праздникам, но ни Мансур не смог поехать к Орлову, ни Орлов так и не выбрался из своего Гнездова, хотя почти в каждом письме предупреждал, что вот наконец-то в этом году, кажется, выпадет дорога.

Жизнь у него тоже сладилась нелегкая. Сначала водил поезда, потом, когда силы поубавились да глаза поослабли, стал мастером в депо. Но и выслужив пенсию, он не сразу ушел на покой. Ушел бы, конечно, однако надо было ставить на ноги двух сыновей и дочь, выхаживать больную жену, вот и пришлось ему тянуть лямку до шестидесяти трех лет. Только в прошлом году Геннадий Петрович оставил работу и наконец осуществил давнюю свою мечту — приехал в Башкирию.

Целыми днями он бродил по ближним аулам или вместе с Мансуром ходил по лесу, а ночи они коротали у костра.

Нынче двое друзей проводили последнюю ночь, а разговорам, казалось, не будет конца. Стоило одному вспомнить какой-либо случай, поучительную историю, другой тут же подхватывал и начинал рассказывать что-то похожее из своей жизни. И текла беседа, складываясь из страничек воспоминаний в тревожную книгу пережитых невзгод, радостей и сомнений.

— Да, дорогой Мансур, — говорил Орлов, — выпало на нашу долю много чего — и хорошего, и худого...

— Худого побольше, — перебил его Мансур.