С тех пор и живет Наиля вдали от родителей. Правда, зима в чужой районной школе далась ей нелегко, она все кашляла и мерзла. Но вот пришло лето, оказалась Наиля в Куштиряке у бабки своей Фатимы, потом у деда в хуторе и точно крылья расправила.

Она пока не очень-то разбирается в отношениях матери и отца. Мала еще, третий класс только закончила. Но, видит Мансур, нет-нет да задумается внучка, безмолвно вглядываясь в подернутый дымкой горизонт, и вздохнет украдкой почти по-взрослому. Тоскует девочка и, может, догадывается, что не от хорошей жизни очутилась она вдали от родного дома.

Судя по письмам Алии — правда ли, нет ли — отношения в семье немного наладились, но, чует Мансур, прогорит огонь, останется пепел. Время нужно. Одно хорошо, с отъездом Наили письма из Москвы стали приходить чаще. Анвар продолжал службу. Алия, пролежав месяц в больнице, снова приступила к своей работе. И если бы не эта телеграмма, не изводил бы себя Мансур беспокойством, ждал бы терпеливо, когда улыбнется солнце его детям. Но что поделаешь, ведь недаром говорят, что беда за полу цепляется. Вот опять что-то приключилось с сыном. Хоть и пишет Алия, что Анвара ждет какое-то изменение по службе, дело, наверное, серьезнее. Иначе, зачем же вызывать отца телеграммой?

Как добрался до Уфы, Мансур бросился на почту, звонить в Москву, но, как назло, телефон сына не отвечал.

Стучат колеса, вихрем несется поезд. А мысли путника то, опережая состав, устремляются вперед, к сыну, его семье, то вдруг круто уходят назад, на берега Голубого Озера, к сестре и внучке. И сын со снохой болью отзываются в сердце, и оставшиеся не выходят из памяти. Думы Мансура только о них, а о себе, как всегда, думать некогда, будто впереди у него сто лет жизни.

Да, минувший год принес ему одни заботы и печали. Переживал за Алию, когда ее положили в больницу. Случись чего — каково будет с Наилей? Хоть и дитя несмышленое, не хлебом же единым, не только играми да книжками живет оно. Растет, с каждым днем становится старше, а с возрастом все острее и восприимчивее становится душа человеческая. И если однажды поймет, как неладно, не по-доброму живут родители или, хуже того, останется, не дай бог, сиротой, как выдержит неокрепшее сердце? Того и гляди, увянет, как цветок, побитый морозом. Вот они, твои заботы, твоя боль неизбывная! Потому ты обязан терпеть и сдаваться не должен, Мансур-Победитель![2] Не одна — три души, и вдобавок еще сестра, Фатима, глядят тебе в глаза, ждут твоей помощи. Ты в ответе за их судьбы, больше им не на кого опереться...

Задремав ненадолго, он увидел во сне ожившие обрывки сказки, которую сам же и рассказывал внучке. А потом явилась Нурания...

Привиделось Мансуру, будто забрался он на вершину своей скалы и следит за разными чудесами на сверкающем под лунным светом Голубом Озере. И будто видит он там утку в золотом оперении, а тут, в камышах, — джигита, натянувшего тетиву лука. Не успел Мансур окликнуть охотника, предостеречь уточку от беды, как со свистом сорвалась оперенная стрела, и несколько золотых перышек слегка окровавили поверхность воды. Взмолилась раненая утка, человеческим голосом заговорила: «Эй, славный джигит Хаубан! Не тронь меня. Съесть ли меня захочешь — комом застряну в горле, другое ли зло задумаешь — отец мой, падишах подводного царства, пойдет на тебя войной, весь род твой изведет. Я вовсе не утка, а царская дочь, и имя мое Нэркэс. Отпусти меня, отважный Хаубан! В награду получишь табуны лошадей, стада коров, сундуки сокровищ!»— «Нет, — отвечает ей будто бы Хаубан, — не нужны мне твои табуны и сокровища, отдай мне волшебного коня Акбузата!..»

В этом месте сон внезапно изменился: и уже не джигит Хаубан, а сам Мансур вступил в битву с какими-то уродливыми страшилищами, с многоглавыми драконами. И царевна та оказалась вовсе никакой не Нэркэс, а его любимой, незабвенной Нуранией. Они из последних сил тянутся друг к другу, вот-вот соединятся руки, но как раз в тот миг, когда их ладони готовы были сомкнуться, внезапно налетел страшный смерч и унес куда-то Нуранию...

В черном поту, с жестоким сердцебиением проснулся Мансур. Гортань полыхала от жажды, во рту — горький привкус то ли железа, то ли полыни. Какое-то время он лежал еще неподвижно, с трудом приходя в себя от приснившегося кошмара, осторожно глянул вниз. Двое на нижней полке, муж и жена, мирно пили чай, третий сосед по купе тщательно причесывал реденькие волосы перед зеркалом. Увидев проснувшегося Мансура, сказал добродушно:

— Ну и здорово ты бредил! Мотор небось шалит...

Через минуту стало ясно, что «мотор» — любимая тема плешивого болтуна. Он тут же вспомнил о каком-то своем знакомом с ущербным «мотором», который вдруг отказал, когда тот вел очередную молодую жену в загс. Другой его знакомый, артист, якобы «отдал концы» прямо на сцене, на глазах переполненного зала. А третий, четвертый...

Тяжело сойдя со своей полки, Мансур молча отстранил плешивого и вышел в коридор. Да, прав болтун, шалит сердце, шалит. Особенно в дороге, когда места себе не находишь от всяких дум и тревог. Однако ведь спал, выходит! Бредил, но спал. Странно. А казалось, глаз не сомкнул. Неужто теперь и чувства стали подводить — сон не сон, явь не явь. И все же осталась в душе полоска света — Нурания. И так каждый раз. В бреду ли горячечном увидит ее или в спокойном сновидении, всегда остается в памяти этот щемящий, долго не гаснущий свет. Вот и теперь он будет греть и озарять весь следующий день, а может, всю неделю, терзать тоской и радостью.

Вечна любовь. И неугасима память...

Последние дни войны...

После жестоких боев за Вену и полного ее освобождения наши части расположились на отдых по окраинам города и в близлежащих селениях.

Едва командир разведвзвода лейтенант Кутушев успел разместить своих бойцов в предоставленном в их распоряжение доме, как тут же в срочном порядке был вызван в штаб. Рядом с командиром полка и начальником штаба он увидел молодого, подтянутого майора из особого отдела дивизии.

Придирчиво оглядев Кутушева, особист сразу же заговорил о предстоящей операции. В шести-семи километрах отсюда, в большом фольварке, расположенном на склоне крутой горы, скопилось примерно триста человек цивильного обличья. Должно быть, партизаны и бывшие узники концлагерей, люди из многих стран Европы. По словам местного населения, все вооружены. Значит, могут открыть огонь, и потому надо соблюдать осторожность.

Известно, что все земли, примыкающие к фольварку, принадлежали богатому помещику. После его бегства вместе с фашистами поместье захватили вышедшие из лесов и спустившиеся с гор партизаны, а к ним примкнул всякий люд — бывшие узники, беженцы. Отступавших гитлеровцев они не допустили на «свою» территорию и дожидались прихода Красной Армии. Задача Кутушева — привести ту разношерстную толпу в расположение дивизии. Людям надо объяснить, что на занятых нашими войсками землях не должно быть вооруженных групп. Они обязаны пройти соответствующую проверку в военной комендатуре, после чего будут отправлены на родину.

— Вы отвечаете за каждого из них! — строго предупредил майор. — Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Взвод отправился в путь на двух «студебеккерах». Командиру придали переводчиков. Солдаты успели поесть, помыться, почистить оружие и амуницию. Настроение у всех приподнятое, боевое. Но, во избежание непредвиденных обстоятельств, машины следуют одна за другой с большим интервалом, метров на двести приотстав от мчащихся впереди двух мотоциклов с дозорными.

Показалось большое каменное строение, окруженное высокой оградой. Кутушев приказал остановить машины, а взводу спешиться.

После долгих походов и непрерывных боев здешняя тишина буквально оглушила солдат. Вокруг зеленые луга с мирно пасущимися коровами, впереди сияющий высокими окнами розовый дворец в окружении цветущих яблоневых садов. Ни дымных пожарищ, ни развалин. Бетонная дорога, небольшие каменные постройки под красной черепицей — все цело, нигде ни единой щербинки. Значит, не успела сюда заглянуть война, пощадила этот тихий райский уголок.