— Согласен. Но ведь время не выберешь для себя. Честно говоря, в тяжелое время жили, недоброе... Вот я — в шестнадцать лет пошел учеником машиниста, потом стал помощником. Только собирался самостоятельно водить поезда, война началась. А позже, когда сломали войну? Говорю же, врагу не пожелаешь того, что досталось нам. И голод, и холод, и работа до кровавых мозолей... Но ведь надо было, дорогой Мансур! Кто бы поставил нашу жизнь на рельсы, если бы не мы сами? Так незаметно и пролетели годы.
— Что, уже в старики записался? — пошутил Мансур, чтобы отвлечь его от невеселых мыслей. — Выглядишь-то молодцом еще.
Этим он решил чуточку польстить Орлову, хотя назвать его стариком впрямь было еще рано. Походка твердая, седина очень шла ему, и для человека, разменявшего седьмой десяток, он был довольно моложав и крепок. Новый, еще не обмятый костюм из серого с металлическим блеском материала ладно облегал крупную фигуру. Настораживало лишь, что временами, словно невзначай, рука нашаривала в кармане маленький цилиндрик с таблетками валидола.
— Работа у нас, у железнодорожников, такая, держит в форме, не дает распускаться. Порядок там, милый мой, строгий, — солидно покашливая, говорил Орлов.
— Будто другую работу можно делать спустя рукава... — усмехнулся Мансур.
— А ты не смейся, — возразил Геннадий Петрович. — Железнодорожник — это не просто профессия, а еще и особого склада человек. Словом, судьба. Думаешь, каждый кулик свое болото хвалит? Нет, милый мой, не любому у нас место. Железные дороги как называют? Кровеносными сосудами страны! Слыхал? То-то. Там, брат, точность нужна, аккуратность...
— Видел я эту вашу точность и аккуратность. Поездил...
— Да, беспорядков хватает, — согласился Орлов. — Люди не то чтобы работать разучились, а какие-то шальные, что ли, стали. То в одном отступят от правил, то в другом, пока, как говорится, жареный петух в одно место не клюнет. Ну, и начинают после драки кулаками махать, виновных искать... О чем это я? Хотел то о другом сказать.
— Да, да, ты же обещал рассказать, как за границу ездил, — поддакнул Мансур, вороша кострище и гася тлеющие угли. — Как там загнивающий мир капитала?
— Дойдет и до него черед... Ты извини меня, я все о Настасье Андреевне думаю. Так-то она ничего еще, хоть и шестьдесят уже. Только сердцем мается в последнее время. Как бы не свалилась без меня...
— Так не одна же она. Сын, невестка, внуки...
— Да, младший сын с семьей вместе с нами живет. Сноха — добрая женщина, работящая. Как веретено крутится по дому. Но ведь Настасья-то Андреевна разве усидит без дела? Вот и боюсь за нее. А еще за сыном глаз да глаз... — Орлов задумчиво покрутил в руках трубку, осторожно сунул ее в карман и вздохнул глубоко. — Парень-то... да какое там, мужик уже, тридцать лет, инженер с дипломом, а вожжи слабоваты, попивает. Чтобы там скандалы устраивать, семью обижать — этого нет, греха на душу не возьму. Но матери-то каково? И жене радости мало...
— Может, горе какое?
— Горе? Луковое! С главным инженером на заводе никак не уживутся... Ты не думай, сына я не хвалю, горяч, неуступчив. Но тот, главный, человек уже немолодой, пора бы ума набраться, а послушать — уши вянут! Грубый, упрямый, как осел. Словом, сволочной человек, что ни слово — мать-перемать, а в деле... Брось, говорю Виктору, не спорь с ним, переходи на другую работу. Где там! «Нет, — отвечает, — нельзя таким людям доверять завод. Замшелый, — говорит, — ретроград, новизны боится, инженерами помыкает как мальчишками...» Ну, и сцепится с ним и с досады да с обиды начинает, дурень, утешения искать в бутылке... Перед дорогой разговор у меня с ним был, и крутой. «Хочешь, — спрашиваю, — мать в могилу свести? Жену и детей психами сделать?» Вроде проняло. Все, говорит, отец, точка!.. Посмотрим, выдержит ли...
Заметив, что у Орлова задрожали руки, Мансур торопливо прервал его:
— Может, отдохнешь до утра, Геннадий Петрович? Дорога-то предстоит долгая.
— В поезде высплюсь. А ты иди вздремни, днем-то, я вижу, тебе присесть некогда.
— Гляди, как затянуло небо. Дождь на этот раз мимо не пройдет. А у нас говорят: «Ленивому дождь в радость». Вот и посплю за все дни.
— Я и не знал, что в ваших краях бывает так жарко и сухо, — проговорил Орлов, успокаиваясь и со свистом посасывая пустую трубку. Этим он утешал себя с тех пор, как бросил курить. — Дожди бы сейчас в самый раз, а то, смотрю, хлеба начали жухнуть.
— А как же с Западной Германией? Может, расскажешь?
— Все думаю, надо ли?
— Что, секреты какие? Тогда, конечно...
— Какие секреты! Просто не хотел старые твои раны беспокоить.
Этого Мансур не понял, с удивлением пожал плечами и промолчал.
— Да, милый мой, тут есть вещи, которые тебя касаются. — Орлов встал, прошелся, разминая затекшие ноги, сел поудобнее. — Ну, раз уж заикнулся, расскажу, — начал он, поглядывая на Мансура исподлобья. — Было так. В семьдесят четвертом к нам в страну приезжала группа, железнодорожники из ФРГ. Побывали они во многих городах, в том числе и у нас. А там — долг платежом красен. На следующее же лето их профсоюз пригласил десять человек наших железнодорожников. В ту группу попал и я. Встретили прекрасно, показали свои железные дороги, депо, всякую технику. Что тут сказать? Страна по нашим меркам — варежкой прикрыть, за сутки вдоль и поперек можно проехать. Ну, и дороги, станции — загляденье, везде чистота, порядок. Словом, уход за всем этим много легче, чем у нас. Да и строго у них с железными дорогами. За малейшее нарушение штрафы, санкции всякие и, конечно, увольнения, потому как много безработных. На место одного ушедшего десять человек в очереди стоят...
— Живут-то как?
— У кого постоянная работа, те хорошо живут, не нам чета. Но живут-то в долг.
— Как это — в долг?
— У нас как? Если ты городской житель, рано или поздно получаешь бесплатную квартиру, а у них ее надо купить, да стоит она бешеные деньги. Вот и покупают в рассрочку, чтобы каждый месяц вносить в банк с зарплаты. Всякие дорогие вещи, машина там, телевизор, мебель, — продаются также в рассрочку, в кредит. Пока работаешь — хорошо, хоть и дорого все стоит. А потерял работу — беда, платить нечем, и часто, бывает, квартиру освобождать приходится...
— Это, что ли, меня касается, как ты говорил? — удивился Мансур. Все, что рассказывал Орлов, он не однажды читал в газетах, потому особого интереса для него не представляло. Это была другая жизнь, далекая и незнакомая, не касающаяся его собственных забот. Грешным делом, он даже подумал, что рассказывает-то Орлов о своей поездке, наверное, из честолюбия, чтобы прихвастнуть немного: вот, мол, какие диковинные страны повидал.
— И до твоих дел дойдем, а рассказываю пока для сравнения: как у них и как у нас... — Трубка издала хрипло-свистящий звук. Орлов покачал головой: — Скоро пять лет уже, как бросил, а все никак не отвыкну, курить охота, невтерпеж... Да, повидали города ихние, станции разные. В мягком, с удобными креслами, вагоне повезли нас в Мюнхен... Чуешь? Тогда-то я и вспомнил, как ты рассказывал, что в войну жена твоя в тех местах в неволе оказалась...
— Вот, значит, как... — в жар бросило Мансура от слов Орлова.
— В программе было посещение Дахау, после этого в небольшом поселке остановились на обед и отдых. А мне до еды ли? Стал приставать к хозяевам, что, мол, очень хочется увидеть, как живут крестьяне. «Гут, гут!» — согласился главный и стал шушукаться с одним из местных профсоюзных деятелей. Словом, разрешили мне побывать в нескольких хуторах. И что же ты думаешь?
— Неужели?.. — встрепенулся Мансур.
— Да ты погоди волноваться-то. Сказано же, язык до Киева доведет, нашел я тот хутор. Переводчик попался толковый, да и Марту еще, оказывается, помнят в тех местах. Ее-то, проклятой, на хуторе уже не было. Говорят, умерла года два тому назад. Хозяйничает там наследник, какой-то дальний родственник, то ли племянник, то ли шурин. «Да, — говорит, — слыхал, что в войну какая-то батрачка тут жила из России. Я тогда маленький был, да и жили мы далеко, но помню по рассказам, что тетя Марта очень любила эту батрачку, относилась к ней как к родной. После войны она уехала домой...»
