«Нет, — говорю, — господин, ошибаешься. Она не выдержала издевательств и сбежала от твоей тети». А тот, плотный такой, упитанный немец лет сорока, размахивает руками: «Найн, найн! Как она могла бежать, если жила здесь как в гостях?!» Ну, и пришлось выложить ему кое-что из того, что помнил по твоим рассказам. Весь перекорежился, покраснел хозяин, но промолчал. Переводчику особенно не понравился мой рассказ. Говорит: «Знал бы, зачем ты искал этот хутор, ни за что бы не стал помогать». — «Ничего, — отвечаю, — без тебя нашел бы». — «Тридцать лет уже, — говорит, — как война кончилась. Стоит ли копаться в прошлом?» Дескать, кто старое помянет, тому глаз вон. Видал, какие! Потом, когда в группу вернулись, переводчик, конечно, передал все своему руководителю, и тот как-то сразу чертом стал смотреть на нас. Узнав, в чем дело, наш старший тоже набросился на меня. «Безобразие! — шипит. — Кто тебя просил в политику лезть? Гляди у меня...» Я, известное дело, смолчал. Были бы дома, показал бы ему политику...
Мансур, незаметно потирая саднящую грудь, спросил, будто очень ему нужно узнать побольше о делах того хуторянина, а в действительности хотел скрыть охватившее его волнение:
— А как хозяйство у немца? Справно ли?
В горле стоял ком. Земля покачнулась, поплыла, и вдруг он увидел австрийский фольварк, озаренный весенним солнцем розовый дворец, медленно спускающуюся по беломраморной лестнице, грустно улыбающуюся Нуранию. Вспомнились первые ее слова, жесты, выбившиеся из-под пилотки седые пряди волос. Но видение тут же исчезло, из груди Мансура вырвался тяжкий стон.
— Прости, Мансур! — Орлов подсел к нему поближе, положил руку ему на плечо. — Знал же, ни к чему все это ворошить, но слово за слово... Не выдержал.
— Ничего, ничего, прорвемся! — улыбнулся Мансур, с трудом приходя в себя. — Рассказывай, Геннадий Петрович.
— Нет, ты бы послушал их! Не надо, дескать, в прошлом копаться и войну пора забыть. Будто не они на нас напали, а мы на них. Будто не они творили на нашей земле бесчинства. Звери! Кто убил твоего брата и мужа твоей сестры? Где мои братья, где отец с матерью Насти? Ведь в каждой семье такое!.. В обратную дорогу, в вагоне, тот немец, руководитель ихний, подсел ко мне и решил, кажется, снять напряжение. А то вроде бы неудобно, все молчат, куксятся. «Ты, камрад, не сердись, — говорит, — мы понимаем, какие страдания принесла война вашему народу. Во всем Гитлер виноват. Он и Германию привел к катастрофе. Немцы тоже хлебнули...» Видишь как? Уравнять хочет обе стороны — себя и нас. Мол, и жертвы поровну, и ответственность! Не выдержал, бросил ему в лицо: «Представляю, как бы ты вел себя, если бы мы не разгромили фашистскую Германию!» Заткнулся немчик после этого... — Орлов замолчал, и только трубка его свистела сердито. Успокоив себя таким образом, он заговорил снова: — А хозяйство на том хуторе отменное, ничего не скажешь. Постройки крепкие, новые, кругом чисто, будто корова языком вылизала, в кирпичном сарае и под навесом полно всяких машин. Хозяин, оказывается, засевает поля ячменем и урожай ждет центнеров семьдесят с гектара, не меньше. Жалуется, что налоги большие и цены на зерно низкие.
— Ну, а как у людей настроение? Воевать не собираются?
— Думаю, простому народу война не нужна. Видели в городах демонстрации. Инвалиды прошлой войны, старики требуют пенсии и жилья, молодежь — работы. Конечно, все они — за мир. А что замышляют правители и недобитые фашисты — трудно сказать.
— Думаешь, снова за оружие могут взяться?
Орлов помолчал, словно прислушиваясь к шуму приближающегося леса, настороженно посмотрел по сторонам, видно вспоминая свои партизанские годы.
— Нет, к нам уже не сунутся, — ответил задумчиво, продолжая беседу. — Тут другое плохо, Мансур, огромные средства на вооружение идут. Нам-то ведь тоже нельзя сидеть сложа руки. Хватит сорок первого года. Но это уже не нашего с тобой ума дело.
— И нашего тоже! — возразил Мансур.
— Вот сына твоего что-то не спросили — отправили туда... А надо ли нашим влезать в чужую жизнь чужой страны?
— Ему бы лишь с авиацией не распрощаться. А у меня, честно сказать, душа не на месте.
— Понять можно...
Оба они уже слышали и о свинцовых гробах, в которых возвращаются останки погибших, и о раненых, но говорить об этом вслух было не принято. Газеты и радио тоже молчали, никто не знал, много ли наших войск там, в Афганистане. Только изредка проскальзывали в печати непонятные слова — «ограниченный контингент».
В таких тревожных раздумьях и кончалась встреча двух друзей. Уже совсем рассвело, и скоро, как условились с вечера, за Орловым прилетит вертолет. А из аула до станции гостя будет провожать Хайдар. Об этом тоже договорились накануне.
Каждый, конечно, догадывался, что встретиться вновь им вряд ли удастся. Мансур привязан к своей службе, Геннадий Петрович — к семье, да и годы уже не те.
Размышляя об этих неумолимых обстоятельствах, Мансур не промолвил ни слова и за утренним чаем, и по пути к вертолету, к которому они шли с Орловым в обнимку. Тот тоже все кряхтел и покашливал, глядя в сторону.
Настал миг прощания.
— Ну вот, довелось и тебя повидать, и родину твою. Даже не верится... — торопливо заговорил Орлов, тихонько вытирая глаза. — Жаль, Настасья Андреевна моя не собралась. Разве выдержит она такую дорогу... А хотела, очень хотела... Теперь твой черед, жду, Мансур.
— Прощай, Геннадий Петрович. Порадовал ты меня, век не забуду...
Весь день, накинув на себя брезентовый плащ с капюшоном, Мансур слонялся возле дома, не находя ни сил, ни желания приниматься за работу. Сеялся мелкий дождь. Было тоскливо на душе, на ум приходили все какие-то грустные события из тумана ушедшей жизни. То младший брат Талгат из бесконечно далеких довоенных лет пробегал перед мысленным взором, спеша куда-то по своим мальчишечьим делам, то постаревшие, печально склонившиеся над колыбелью Анвара мать с отцом глядели на него, еле сдерживая рыдания. Почему-то вдруг вспомнилась Марзия. Ее, стареющую в одиночестве, тоже было жаль. И, оттеснив других, появлялась Нурания. Она махала слабой, почти прозрачной рукой, губы шевелились, что-то шептали, и снова ее окутывала дымка. Неужели близок конец?..
Наиля следила за расхаживающим по берегу Голубого Озера дедом, но не подходила к нему: видела, что он расстроен и не до нее ему.
Только в конце дня Мансуру немного полегчало. Он подосадовал о прошедшем напрасно дне и, наскоро собрав на стол и накормив внучку, поднялся на скалу, на свой неизменный пост.
Предвечернее небо очистилось от туч и грозно полыхало желто-багровым пламенем заката, напоминающим зарево далекого сражения. Над горами сверкала запоздалая молния, погромыхивал гром, уходя на восток, в бескрайние степи Зауралья.
Летняя ночь наступает внезапно. Вот и сейчас зарево начало тускнеть и угасать на глазах, поглощаемые сумерками горы теряли свои очертания, и над едва различимыми зубчатыми вершинами всходили первые звезды.
Оставшись наедине с миром звезд и уснувшей природы, Мансур, как всегда, настроился на спокойный лад. Боль в сердце отпустила, мысли обрели ровное течение. Нет, сказал он себе, рано еще тебе думать о смерти. Хоть и прошла жизнь по ухабам да колдобинам, прожита она не напрасно. Жаль только, человеку не дано, как лодку в половодье, повернуть свою судьбу туда, куда тянется душа. Уж если невозможно собственной жизнью распоряжаться по своему усмотрению, то как ты повлияешь на жизнь других? Потому он и о сыне уже думал чуть отстраненно.
В Москву-то он приехал тогда сам не свой, с недобрым предчувствием, навеянным телеграммой Алии. Чего только не напридумал, пока маялся в душном вагоне: то представлял Анвара попавшим в новую аварию и сильно покалечившимся, то освобожденным подчистую от военной службы, от полетов и готовым наложить на себя руки. А выпало совсем другое. Анвар-то — сын своего времени. Молчал, хмурился, даже прикрикнул на жену, не найдя другого способа успокоить ее. Вот и пришлось Мансуру больше о беременной снохе думать, чем о сыне, отправлявшемся, чего уж там скрывать, на настоящую войну. Да и чем он мог помочь ему, как оградить от опасности? Отныне судьба Анвара в руках случая...
