Старики души в ней не чают. Совет ли какой, беда или нечаянная забота, все «сношенька» да «невестушка». Что она скажет? Как посмотрит? Постарели оба, особенно сдал свекор. А для Зиганши и это на руку: как стал снова бригадиром, тут же отказал старику Бектимиру в его привычной работе по ремонту сбруи на дому, а председатель Ахметгарей не заступился. Видно, понимал, что связываться с Зиганшой небезопасно.
Три года, как исчез Мансур, Нурания тянула семью. Сыну уже два с половиной года, значит, старше ее сгинувших близнецов Хасана и Хусаина. Пока маленькому, несмышленому Анвару невдомек боль и страхи взрослых, растет возле деда и бабушки, как молодой сеянец под защитой вековых деревьев. Но вырастет, спросит мать об отце — что ему скажешь, как объяснишь, если не вернется Мансур?
А вестей от него все не было. В первые два года Нурания каждую неделю писала ему письма и относила то в военкомат, то в МВД, потом перестала. Не верила, что его нет в живых, но поняла, что писать бесполезно.
Недавно она отправила письмо своей тетушке Залифе, где намеком, где чуть открыто рассказала ей о случившейся с Мансуром беде, о своем житье-бытье. В ответ Залифа, простая душа, без обиняков посоветовала: «Возвращайся в родной аул, чем мыкать горе среди чужих людей. Будем вместе жить, и Анвар твой, жеребеночек наш, вырастет около моего Рашита».
«Ах, тетушка моя горемычная, — думала Нурания, читая и перечитывая письмо Залифы, — как тебе объяснить, что Куштиряк и есть мой родной аул? Здесь я возродилась к жизни, нашла счастье и безмерное, непосильное горе. Это земля Мансура. Родина Анвара. Значит, и моя святая родина. Когда умру, тело мое тоже здесь найдет пристанище и вечный покой...»
Ни голод и холод, ни горе и лишения не пугали Нуранию. Неусыпная тревога ее — маленький Анвар, немощные, старые свекор и свекровь. Она выдержит, вынесет все — лишь бы они жили.
Потому странный вопрос свекрови был для нее полной неожиданностью.
— И-и, дитя мое, — со слезами на глазах обняла она Нуранию, — неужто правда, что на свою родину надумала уехать?
— На какую — свою? Здесь моя родина. Нет у меня другой родины! — резковато ответила Нурания.
— Так ведь жена Зиганши, прыткая Хамдия, пустила такой слух по аулу! Говорят, тетя твоя Залифа к себе зовет тебя, — все не унималась старуха.
Насилу успокоила ее Нурания, а у самой — камень на сердце. Жена Зиганши работает на почте и, выходит, вскрыла письмо Залифы! Не она ли прячет и письма Мансура? Вот почему нет от него ни одной весточки! Она, черная гадюка, и скрывает их!..
Кипя от негодования, с колотящимся сердцем Нурания побежала к Хайдару, рассказала ему о своей догадке.
Раньше мужа вскинулась Фагиля:
— Вот подлая тварь! Такая на любую гадость способна. Ведь собственную сестру вон до чего довела... Нет, нельзя прощать такие вещи, надо в сельсовет сообщить, а то и в район!
Хайдар не поддержал жену:
— Кто поверит слухам да догадкам? Фактов у вас нет, каждый боится за себя... Потерпим, Нурания, успокойся. А письмо от Мансура придет. Непременно! Думаю, он попал в такое место, с которым просто связи нет. Есть такие места. Тайга, тундра... Не унижайся, пусть не видят твоих слез эти люди с тухлым нутром.
Фагиля тоже остыла. Провожая Нуранию, сказала:
— Прав Хайдар, тухлое у них нутро, злобное. Аллах милосердный! Как только земля их носит? Страшно подумать, что они сделали с той девчонкой, сестрой Хамдии!
— Такая ласковая, приветливая девушка. Как заглянет в медпункт, тут же хватается за ведра, бежит за водой, начинает мыть полы. «Валима, — говорю, — зря стараешься, пол-то чистый». — «Ничего, — отвечает, — будет еще чище». Но в последнее время перестала ходить.
— Сестра, видно, не пускает. Говорят, Хамдия бьет ее, за волосы таскает: мол, из-за нее семейная жизнь у них испортилась. Девчонка ли виновата, если этот подлец Зиганша силой сломал ее.
— Почему же она с этими упырями живет? Ушла бы к себе домой...
— Ах, Нурания, наивный ты человек! Куда уйдет одинокая девушка? Отец и брат с войны не вернулись, мать надорвалась на тяжелой работе и умерла. Тогда Валиме было всего четырнадцать лет, вот Зиганша и решил показать, какой он добрый и милосердный, дескать, пригрел свояченицу-сиротку у себя. Только он разве сделает что без умысла? Дом Валимы продал, а деньги, знамо, положил в карман, корову, овец пригнал в свое подворье. Вот его милосердие! Хоть и взвалили на девчонку всю грязную и тяжелую работу по дому да попрекают каждым куском, расцвела живая душа, выросла. Теперь ей, кажется, семнадцатый год пошел. Так, поверишь ли, этот срамник и негодяй изнасиловал ее в холодном сарае... А теперь, говорят, Хамдия мучает сестру, все по голове бьет...
— Да что же это такое?! — Нурания схватила Фагилю за плечо, затормошила со слезами, будто она в ответе за судьбу горемычной девушки. — Неужто на этих зверей нет управы? Ведь нельзя же так!
— Нельзя, конечно. Но Валиме, видно, стыдно жаловаться, а те двое, хоть и живут между собой как собака с кошкой, когда дело доходит до закона, все на девчонку и валят. Сама знаешь, повадки у змеи и скорпиона одинаковы. Ни стыда, ни совести нет у этого Зиганши: распускает слух, будто свояченица умом повредилась...
С тяжелым чувством вернулась Нурания домой. Старики уже легли и, тихо вздыхая, встречают еще одну бессонную ночь. Анвар, как всегда, выпростал маленькое тельце из-под одеяла и то и дело чмокает губами, что-то бормочет. Видно, летит на самолете. У ребенка что наяву — то и во сне. Говорит, как вырастет, летчиком станет. Ах, дитя! Только бы злые ветры обошли тебя стороной, только бы вырос, а там летчиком ли станешь, землю ли будешь пахать — одно у матери желание: не разминулся бы со своим счастьем.
Как ни устала Нурания за день, сон нейдет. То печалится о горькой судьбе Валимы, ищет выхода для нее, то мысленно скитается по незнакомым городам, чужим неприютным горам и лесным дебрям и зовет Мансура. Засыпает она уже за полночь. Жаждущая спасения и счастья, душа словно отрывается от измученного тела и парит в тех высоких высях, куда стремится маленький Анвар. А там, в пронизанных золотыми лучами голубых просторах, нет места ни усталости, ни страданиям...
Научилась ли Нурания трезво смотреть на мир? Потеряв родину, дорогих и близких людей, через нечеловеческие муки возвращаясь к руинам прежней жизни, она и не заметила, как прошла ее юность. Жить ей было нечем и незачем. Все светлое, святое было растоптано, душа умерла, а дома ее ждали новые утраты, новые унижения. Но, удивительно, встреча с Мансуром, его любовь и забота напомнили ей, что она еще жива и может на что-то надеяться. То был волшебный сон, и жизнь ее напоминала судьбу зверски разграбленного, разбитого и едва державшегося на волнах суденышка, чудом уцелевшего в бушующем океане. И вот оно пристало к тихому берегу, сулящему покой и счастье.
Еще терзалась память то злобным окриком Марты, то пронизывающим все тело холодом бешеных водоворотов Дуная, то унизительными допросами. Но не зря сказано: годы — лучшие целители. Шло время, раны затягивались. Нашла и Нурания себе скромное место в мире людей, полюбила, сына родила. Было бы дико и несправедливо, если бы после всего пережитого и выстраданного лишили ее жизнь тех опор, без которых она рухнет, потеряет свой смысл.
Но, вопреки утешениям друзей, Мансур не подавал вестей, и надежды Нурании таяли день ото дня. «Откликнись, не томи нас, милый! Прошу тебя», — заклинала она мужа, просыпаясь ночами от острой боли в сердце. К концу лета боли эти участились, лекарства почти не помогали. Могла бы Нурания послушаться Амину Каримовну и хотя бы ненадолго лечь в больницу, но как тут без нее управятся с домом свекровь со свекром? Что будет с Анваром? Нет, нет, не может она думать о больнице и болезнях. Чего доброго, еще без работы останется. Надо стиснуть зубы и терпеть...
У природы свой извечный порядок, свой нрав. Серый, надоедливый дождь, который лил, не переставая, целый месяц, прекратился, облепившие горные вершины плотные облака, словно вырвавшиеся из загона овцы, пришли в движение. А там и небо очистилось от мутной пелены. Установились ясные дни, гостящие всего неделю-полторы перед первым снегом и наступлением морозов.
