Да, он был и солдатом, и офицером. И совсем неплохим, а, напротив, смелым и удачливым. И вот вызвали его после возвращения из мест заключения в районный военкомат, произнесли какие-то нелепые, похожие то ли на извинение, то ли на утешение слова, и боевое прошлое как бы кончилось для Мансура. Кончилось и ушло до поры в небытие. Лишь военные документы, ордена и погоны остались на радость сыну, который теперь окончательно поверил, что отец бил фашистов.

Давно известно, что беда одна не ходит. Когда наконец Мансур вернулся к нормальной жизни и, стиснув зубы, готов был трудиться на любых самых трудных местах, — в течение месяца, один за другим, ушли из жизни его родители. Сперва отец, затем — мать. И жизнь его опять погрузилась во мрак, в котором суждено ему барахтаться вместе с маленьким сынишкой. А ведь был он еще не стар — едва за тридцать перевалило. И хоть ныли по ночам фронтовые раны и жестко серебрилась на висках седина, грудь дышала молодой энергией. Пережитые невзгоды не только закалили Мансура, но и ожесточили. Ему хотелось жить и работать наперекор всему и всем.

Внешность его была — залюбуешься: рост выше среднего, широкая грудь, открытое лицо. Только подковообразные усы, с которыми он никак не хотел расставаться, делали его несколько старше. Старше, но и солиднее, что особенно ценится в мужчине. И разве могли равнодушно пройти мимо такого вдовые женщины, едва-едва вступившие в золотую пору жизни? А разве не заглядывались на него и бойкие на язык, и тихого нрава девушки, всяк по-своему мечтающие о любви? Было, все было. Только сам он так и не решился остановить на ком-то свой выбор и завести новую семью. Ему казалось, что тем самым он предаст любовь Нурании, осквернит выпавшие на ее долю страдания. Думал: нет у него на такое права.

Но закрадывалось порой сомнение в душу: а может, совершает ошибку, сохраняя верность, которую от него никто не требует? Сын еще мал, ему нужна если не мать, то хотя бы забота женских рук. Думал, терзался. Случилось однажды так, что казалось: никто и ничто не остановит его.

Он готов был уже сдаться, уступить судьбе. Позднее Мансур думал о той поре с раскаянием и стыдом. Но черту все же не перешел и потому сохранил уважение к себе, столь необходимое для честного, много испытавшего в жизни человека, хотя счастья ему это не добавило.

Жизнь, малоприютная, скупая на радость, пошла своим чередом. Мансур уговорил старшую сестру Фатиму, потерявшую в войну мужа, наглухо заколотить выстроенный перед самой войной дом и перебраться в просторную отцовскую избу, где он жил вместе с сыном. Так и зажили, сколотив семью из осколков прежнего благополучия.

Не заметил Мансур, как пролетели годы, и опомнился, когда Анвар заявил, что уезжает в летное училище. Не верил отец, что тот поступит, а узнав, что поступил, не ощутил радости. Вот оно, эгоистичное родительское чувство! С новой силой заныли фронтовые раны, и уже не только по ночам. Болезнь свалила в постель в самый разгар ремонтных работ в совхозе, где работал тогда Мансур. Вот когда он почувствовал неоценимую помощь и заботу сестры. Что бы он стал делать без нее? Так и этак прикинул, взвесил «за» и «против» и, едва оправившись от болезни, решил взяться за восстановление хутора на берегу Голубого Озера.

Сыновья вырастают и уходят своей дорогой. Это извечный закон жизни. Вот и Анвар упорхнул из отцовского гнезда. Знал ли он, думал ли когда-нибудь, чего стоило отцу вырастить его, поставить на ноги? Ради него Мансур отказывал себе во всем, отдавал ему все силы, как старое дерево гонит свои животворные соки молодым ветвям. Все, что есть в нем хорошего, работа на пределе сил, бессонные ночи — все для сына, для его будущего. Пусть станет добрым человеком, осуществит заветную мечту. Пусть продолжит жизнь своей матери, жизнь ее близнецов, сгоревших в огне войны.

Анвар вырос крепким и трудолюбивым парнем, во многом похожим на отца. Что ж, и это уже далеко не так мало, и Мансур благодарен судьбе. А то, что сын с детства бредил самолетами и космосом, — знак времени. Раз так, почему было не поддержать его в мечте о будущем? Но вот пришло расставание, и все обернулось тоской и печалью. Как-то забылись сразу неприятные черты в характере сына, внезапные перепады настроения, будто их и не было вовсе.

Да, хоть и не часто, но огорчал Анвар то вспышкой беспричинной грубости, то нахлынувшей невесть откуда меланхолией. Так и не смог Мансур разгадать причину этих капризов, непредсказуемых всплесков его угловатой натуры и тяжко страдал от этого. Но с самого начала твердо решил не срываться в любой ситуации, не отвечать на грубость раздражением. Его такт и выдержка придавали их взаимоотношениям постоянное равновесие, помогали сыну с головой отдаваться учебе и своим увлечениям. А наградой стало окончание школы с медалью и осуществление заветной мечты — поступление в летное училище. Мансур внутренне был убежден, что все изъяны в характере сына идут от него, от отца, а все лучшее — от матери, незабвенной Нурании. Может, так оно и было.

Горький ком сдавил горло, оборвал дыхание. Досадливо поморщившись и ругая себя за слабость, он тяжело стал спускаться со скалы.

Над темными кряжами уже разлилось призрачное сияние невидимой луны. А может быть, солнца? Да, скорее всего, именно солнца. Значит, Мансур снова, за воспоминаниями, утратил чувство времени и попросту проморгал ночь. Тогда пора укладываться спать. Но едва ступил ногой на крыльцо, вздрогнул от телефонного звонка в передней комнате. Кому неймется в такую рань?

Звонил научный сотрудник заповедника Савельев, человек новый, мало знакомый Мансуру. Встречаются они редко, а встретятся — всего-то и разговора «здравствуй», «до свидания». Слишком далеки друг от друга по службе молодой ученый и старый лесной сторож. Потому звонок этот в столь неподходящий час показался Мансуру особенно странным.

Но еще более странными показались слова, произнесенные в трубку Савельевым: «Через полчаса у Голубого Озера приземлится вертолет. Прилетайте сюда! Срочно! На замену вам отправим человека». А последние слова и вовсе поразили Мансура: «Не забудьте приодеться да захватить еды на день-два».

Опустив трубку на рычаг, Мансур остолбенело уставился на аппарат, не зная, что и подумать. Из внутренней комнаты донесся голосок Наили:

— С кем ты там разговаривал, дедушка?

— Почему не спишь? Рано еще, — только и нашелся что сказать Мансур. Но, увидев появившуюся в дверях внучку, поспешил улыбнуться, скрыть свое беспокойство. — Вот повезло, могу бабушку твою Фатиму навестить. Может, вместе с ней и назад вернемся.

...Увидев в дверях вертолета сестру, Мансур и вовсе растерялся. А та чуть не бегом ему навстречу и запричитала с сокрушенным видом:

— Ах ты боже мой, не говорят мне, скрывают что-то... Оказывается, в Москву тебя отправляют. Что бы там могло случиться?

Не говорят, значит. Но тут и без того ясно как день, просто так в Москву отправлять не станут старого человека. «Анвар», — мелькнуло в мыслях. Вот оно, случилось...

И парень-практикант, прилетевший на замену, и пилот ничего не могли объяснить, только плечами пожимали: «Велено доставить». Да, да, быстрее надо добраться до конторы...

Пока он наспех объяснял практиканту его временные обязанности да наказывал сестре, чтобы на ночь запирала амбар с козой и убрала подальше ружье, потому что ручаться за молодых нельзя, — грязно-зеленый вертолет яростно загудел, завертел стрекозьими крыльями, а стоило Мансуру подняться в кабину, тут же взвился над хутором и понесся на запад.

Через четверть часа Мансур вошел в контору, и Савельев вручил ему телеграмму.

— Не откладывая садитесь вон в тот «уазик», чтобы поспеть на вечерний поезд. Утром проснетесь в Уфе, а там дневным самолетом в столицу. — Сказал — как отрубил и протянул на прощание руку, отсекая всякие расспросы.

Какой бы спешной ни была дорога, Мансур упросил водителя завернуть на деревенское кладбище. Не может он уехать, не постояв у могилы Нурании и не укрепив свой дух в мысленном разговоре с ней.