Лена вздохнула.

— Алина говорила, что очень уставала на всех этих выступлениях, — сказала она. — Наверное, так же, как и ты после вчерашнего концерта. Она рассказывала, что очень радовалась, когда получила Золотого Льва. Но часто плакала, когда они с мамой потом ездили по загранице: Алина тогда во многих городах читала со сцены свои стихи.

Моя спутница замолчала, когда с нами поравнялась группа шумных пионеров. Она словно заподозрила, что те подслушивали её рассказ. Кукушкина посмотрела на мальчишек, нахмурила брови. Я заметил, что в её косичке застрял яркий жёлтый берёзовый лист. Но не убрал его: уж очень колоритно он смотрелся в волосах семиклассницы.

Сбавил шаги — парни с разноцветными портфелями быстро «ушли в отрыв».

— Алина мне рассказала, что училась в пятом классе, когда её в последний раз позвали сниматься в кино, — продолжила Кукушкина. — Я не смотрела тот фильм. Алина сказала, что получился он не очень интересным, и что роль у неё там была совсем маленькая. Но я бы всё равно глянула его. Жаль, что по телеку его не показывают.

Она дёрнула плечом.

— Алину целый год не приглашали ни на какие выступления — перед тем, как умерла её мама, — сообщила Лена. — Потому что Алина уже не выглядела маленькой девочкой — так говорила её бабушка. Бабушка считала, что людям нравилось смотреть на милого и очень одарённого маленького ребёнка. А потом Алина подросла — резко вытянулась, перестала быть «милой» и «маленькой».

Кукушкина хмыкнула.

— Я только не понимаю, — сказала она, — причём здесь её рост? Какая разница: высокая она была или низкая? Ведь стихи же остались прежними! Даже лучше стали! Ванечка, я правду говорю! Алина прочла мне несколько своих стихотворений — из тех, что пока не печатали в книжках. Они замечательные! Тебе бы они тоже понравились! Только… они грустные.

Лена заметила в своей косе берёзовый лист — безжалостно выдернула его из волос, бросила на асфальт.

— Алина написала их уже после маминой смерти, — сообщила Кукушкина. — Она сказала, что с тех пор она сочиняла только такие стихотворения. Сказала, что после маминых похорон у неё… это… не было поводов для веселья. После тех похорон к ней несколько раз приходили люди из разных газет и журналов. Но их не интересовали её стихи: они расспрашивали Алину о маме.

Девочка вдруг яростно пнула попавшийся нам на пути камень — тот будто крохотное пушечное ядро улетел в кусты.

— А потом какой-то гад написал в газете, что Алина никогда не сочиняла свои стихотворения, — продолжила Лена. — Он придумал, что это Алинина мама писала стихи вместо своей дочери. Представляешь? Он назвал Алину Солнечную вруньей. Сказал, что она вместе с мамой обманывала всю страну! Ванечка, я не понимаю: почему этому человеку разрешили такое написать? Ведь это же неправда!

Ещё один небольшой камень умчался на встречу со стволом сосны — с глухим стуком он ударился о сосновую кору. Шагавший впереди нас октябрёнок вздрогнул, обернулся, испугано посмотрел на заросли у дороги. С ветки сосны вспорхнула ворона и, возмущённо каркая, улетела в направлении первой школы.

— Ты представляешь, Ванечка⁈ — сказала Кукушкина. — Этому обманщику многие поверили! Читатели той газеты писали Алине злые письма. Очень много писем! Они там обзывали её по-разному. Ругали её маму! Грозили, что Алину посадят в тюрьму. Рассказывали, что сожгли книги с её стихами. И даже обещали её поколотить! Правда! Так и было! А кто-то даже пришёл и исписал плохими словами дверь её квартиры!

Девочка судорожно вдохнула, словно задыхалась от обиды или возмущения.

— Алина сказала, что во враньё того человека поверили даже её одноклассники! — произнесла Лена. — Она мне не жаловалась на них, нет. Но… я сама представила, как трудно ей стало ходить в школу. И как неприятно было каждый день слышать оскорбления. Бедная Алиночка! И всё из-за какого-то пакостного вруна! Отлупить бы его хорошенько! И посадить в тюрьму навсегда — за враньё!

Кукушкина махнула портфелем.

— Не представляю, как Алина вытерпела там: так долго! — сказала она. — Ей следовало раньше уехать из Москвы. А не ждать, когда исполнится шестнадцать лет. Она правильно сделала, что записала в паспорт бабушкину фамилию. Теперь ей не смогут писать. Так ведь, Ванечка? Из старой фамилии можно просто сделать… этот… псевдоним. И подписывать новые стихи, как и раньше: Алина Солнечная.

Мы с Леной неспешно прошли вдоль деревянной школьной ограды, подошли к распахнутым воротам. Кукушкина не выпускала мою руку. Но уже не посматривала на встречных сверстниц свысока, с плохо скрываемым превосходством. Сегодня она даже не улыбалась: всё ещё пребывала под впечатлением от своей вчерашней беседы с Алиной Волковой. Я придержал Лену — мы пропустили вперёд торопливых пионеров (те протопали к дверям школы подобно отряду рабочих муравьёв). Девочки с красными косынками больше не прожигали нас взглядами: наша парочка уже примелькалась, не вызывала у пионерок прежнего любопытства. Зато я поймал на себе взгляд парочки комсомолок из десятого «Б» класса. Девчонки разглядывали меня с нескрываемым интересом: будто прикидывали, пригоден ли я для замужества. Моё подмигивание дамочек не смутило и не оскорбило — они мне приветливо улыбнулись.

— Ванечка, смотри! — сказала Кукушкина.

Она дёрнула меня за руку, словно нарочно отвлекала от разглядывания старшеклассниц (те одарили семиклассницу недовольными взглядами). Лена указала на школу. Показывала она не на вход, рядом с которым толпились школьники. И не на хорошо мне знакомый баннер со слоганом «Слава КПСС!» (тот всё ещё не выгорел от солнечного света, выглядел, как новый).

Я проследил направление, куда смотрел кончик указательного пальца Кукушкиной. Увидел надпись на серой стене, написанную красивым ровным почерком (на полтора метра ниже прославлявшей партию лозунга). Пробежался взглядом по нарисованным белым мелом буквам. Поправил очки (тряхнул дипломатом, где лежала сменная обувь). Хмыкнул.

— Котёнок, я люблю тебя! — прочла Лена Кукушкина.

Девочка посмотрела на меня.

Сказала:

— Как это мило! Правда, Ванечка? Интересно, кто такой этот котёнок?

— Ваня, ты и в эту субботу будешь петь вместе с ансамблем Серёжи Рокотова? — спросила Лидочка Сергеева.

Она будто невзначай положила руку мне на плечо. Стояла около моей парты, смотрела на меня сверху вниз. Сергеева была сегодня не первой и даже не десятой, кто задал мне этот вопрос. Меня расспрашивали о моих планах на субботний вечер с того самого мгновения, когда я на входе в школу предъявил строгим пионерам сменную обувь. Ко мне подходили одноклассницы, девчонки из параллельного класса и смелые девятиклассницы, чьи имена я не вспомнил (не помогла и нынешняя «суперпамять»). Они лили мне в уши хвалебные оды о моём субботнем выступлении во Дворце культуры, кокетничали… и выясняли мои планы на субботу. Старшеклассницы при этом неизменно прикасались ко мне (будто тактильный контакт с моей кожей или одеждой принесёт им удачу) и заверяли, что обязательно явятся на следующие танцы (словно они надеялись: после этого признания я лично встречу каждую из них на пороге танцплощадки).

Лидочке я ответил то же, что говорил сегодня другим девчонкам:

— Пока ещё не знаю. Мы с Сергеем этот вопрос не обсуждали. Рокотов просил подменить его только один раз.

Я пожал плечами. Опустил крышку дипломата, щёлкнул замками. Заметил, что Алина Волкова листала учебник, но явно прислушивалась к моему разговору с Лидой.

Сергеева фыркнула — её «третий размер» покачнулся над моей головой.

— Конечно, позовёт снова! — сказала она. — Рокотов же не дурак. Ты хорошо поёшь!

Лидочка поправила мне причёску.

Будто невзначай обронила:

— Я тоже приду в субботу на танцы.

И тут же добавила:

— Все наши пойдут в ДК, чтобы послушать Котёнка!

Посмотрела на Волкову и уточнила:

— Ну, почти все.

Сергеева снова погладила меня по плечу, улыбнулась. И направилась к своей парте — в обход учительского стола.