— Всё ясно, — пробормотал я.

Всё же дочитал статью, отложил газету в сторону и вынул из папки толстый невзрачный журнал. Воспользовался подсказкой закладки — сразу же открыл журнал на «нужной» странице. Краем я глаза заметил, как дёрнулся кончик сигареты, зажатой в руке Алины Волковой. Отметил, что Кукушкина всё же увлеклась музыкальным упражнением: струны издавали «правильные» ноты. Опустил взгляд на страницы — тут же отметил, что в некоторых местах журнальный текст чуть размылся, словно на него капнули водой. Прочёл заголовок: «Почему сбежал поэт?» Хмыкнул, провёл взглядом по тексту — выхватывал из него уже знакомые фразы «известного литературного критика и искусствоведа» Леонида Феликсовича Лившица. Отметил, что и в этом журнале не «утверждали», а «предполагали» и «догадывались». Снова увидел Алинину фотографию: ту, где девочка стояла рядом со статуэткой-наградой.

Я бросил журнал на стол, поверх уже изученной газеты. Сделал пару глотков поостывшего чая. Скривил губы: Кукушкина добавила в напиток сахар — не меньше трёх чайных ложек.

Посмотрел на Волкову.

— Стандартное мочилово по заказу, — сказал я. — В этих статейках вы с мамой даже не цель. Вы только повод, чтобы полить грязью этого вашего сбежавшего в Соединённые Штаты приятеля-гения.

Взял следующую газету — убедился, что в ней расписали все те же домыслы и предположения некоего Леонида Лившица. Снова звучали слова «афера», «мистификация». Всё эти выводы автор статьи сделал на основании «заключения» «известного критика». Журналист нагнал тень на биографию Алининой мамы. Он наградил Алину нелестными повторявшимися эпитетами: «нелюдимая», «грубая», «дерзкая». Бездоказательно усомнился в том, что девочка действительно сочинила «всем известные строки». Автор статьи процитировал искусствоведа Лившица: «Когда завеса очарования спала, мы все увидели, что стихи малолетней поэтессы Солнечной — всего лишь плохо рифмованный текст, принадлежавший перу обычной серой посредственности, женщине средних лет и среднего ума. Именно такой женщиной в описании знавших её людей выглядела мать Алины Солнечной».

Я отбросил очередную газету в «прочитанное». Одно за другим просмотрел «разоблачения» и в остальных периодических изданиях из Алининой подборки. Сложил эту годную лишь для сдачи в макулатуру печатную продукцию в аккуратную стопку. Под газетами и журналами в папке обнаружил несколько десятков (с полсотни) исписанных от руки тетрадных листов: письма. Я заглянул в то, что лежало сверху. «Здравствуй, Алина Солнечная! Я тебе так верила! А ты обманула и меня, и весь советский народ…» Просматривал одно письмо за другим. Отметил, что содержание текстов было схожим. Менялся только способ выражения «народного» недовольства: некоторые адресанты ограничивались упрёками — другие сыпали оскорблениями и угрозами. Под звуки гитарных струн я педантично заглянул во все письма. Убедился, что содержимое каждого из них было созвучно высказываниям критика Леонида Лившица.

Тихо произнёс:

— М-да. Неприятно попахивает эта папочка.

Уложил газеты и журналы обратно: поверх писем. Накрыл их картонной крышкой. Откинулся на спинку кресла, покачал головой. Не удержался — зевнул. Снял очки и потёр уставшие от чтения глаза.

— Что скажешь? — спросила Волкова.

За время моего чтения она выкурила две сигареты и прикурила третью.

— Курение вредит вашему здоровью, — сказал я. — А вот эта папочка…

Положил руку на картонную крышку.

Договорил:

—…Вредит твоей психике.

Вздохнул и сообщил:

— Но я знаю решение этой проблемы.

— Какой проблемы? — переспросила Волкова.

Рука с сигаретой замерла на полпути к губам.

Замолчала гитара.

Посмотрел на меня и прятавшийся под диваном Барсик.

— Твоей проблемы, Волкова, — сказал я. — Ты слишком нерешительна. Но я тебе помогу.

Встал с кресла — поморщил губы: заметив на брюках кошачью шерсть. Покачал головой, но чистку одежды отложил на потом. Занялся другой проблемой: взял со стола папку со старыми бумагами, прихватил коробок со спичками.

— Крылов, ты куда⁈

Алинин крик я услышал, когда шагал по прихожей. «Почему не взглянул сперва на стихи?» — промелькнула в голове запоздалая мысль. Я вошёл в ванную комнату, прикрыл дверь, щёлкнул замком.

— Крылов!!

Дверь приглушила Алинин голос, но я всё же различил в нём испуганные и истеричные нотки. Я поднял с пола алюминиевую миску, установил её на дно ванны. В дверь за моей спиной постучали: отчаянно, кулаком.

— Крылов, открой! — сказала Алина. — Что ты делаешь⁈

— Делаю этот мир лучше, — пробормотал я. — Выжигаю ересь.

Положил папку в раковину, вынул из коробка спичку. Спичка охотно вспыхнула, на её кончике заплясало крохотное пламя. Дверь вздрогнула от мощного удара. Волкова не умокала: требовала впустить её в ванную комнату. Я вынул из папки старую газету (ту самую: с поделённой на две части иллюстрацией), поднёс к ней уже наполовину сгоревшую спичку. «Гори, гори ясно, чтобы не погасло…» — вспомнил песню из старого (даже по нынешним временам) мультфильма. Огонь охотно набросился на газетную бумагу — та вспыхнула и закоптила: словно выпустила из себя «нечистый дух». Я полюбовался на то, как превратился в пепел заголовок «Недетские стихи». Бросил газету в миску. Огонь ослаб: доедал остатки «журналистского труда». Я подкормил его страницами из толстого журнала. Отправил в миску только листы со статьёй «Почему сбежал поэт?». Остатки журнала уронил на пол, сохранил их для сдачи в макулатуру.

— Крылов!!! — кричала Алина. — Открой!!!

Одну за другой я скармливал пламени старые газеты — они ярко вспыхивали, словно пропитанные бензином. Клубы тёмного дыма поднимались над ванной, струились в сторону тихо гудевшей вытяжки. Любезно вставленные Алиной закладки помогли мне быстро найти нужные места в журналах. Страницы, где упоминали Леонида Лившица, я безжалостно выдирал и бросал в таз: в огонь. Туда же (целиком) швырял газеты — они сгорали быстрее журнальных листов. Надеялся, что от моего действа у «известного литературного критика и искусствоведа» хотя бы покраснеют уши. «Оторвать ему нужно эти уши, — подумал я. — И не только уши». Письма горели ничуть не хуже газет. Но они меньше дымили (потому что в них не было цитат литературного критика Лившица). Их дымок выглядел светлее. Он тоже улетал к вытяжке — «возвращался в карму» адресантам, настрочившим злые и гневные послания поэтессе-школьнице.

— Лети, лети лепесток через Запад, на Восток… — бормотал я.

Ронял в огонь послание очередного советского «гражданина с активной жизненной позицией» — словно колдовал над огнём (как злая Гингема из повести «Волшебник Изумрудного города»). Письма сгорали быстро. Но их было много — мне поднадоело сминать их и опускать в алюминиевый таз. Но сжечь все сразу я не решился. Сам себе напомнил, что уберёг Алину Волкову от падения из окна не для того, чтобы она задохнулась при пожаре. К просьбам хозяйки квартиры открыть дверь присоединила свой голос и Кукушкина. Её жалобные возгласы «Ванечка, открой, пожалуйста» я слышал, когда Волкова вдруг умолкала. Вот только кричала Лена неуверенно. Её голос показался мне не грозным и требовательным, а испуганным. Я вынул из папки очередное письмо — последнее. Поднёс его к уже затухавшим языкам пламени. Огонь снова ярко вспыхнул — на прощанье. Бумага потемнела, быстро превратилась в угольки и пепел.

Распрямил спину, сполоснул под краном руки. Подобрал с пола изуродованные журналы и положил их в папку. Две грязно-белые завязки завязал бантом. Заметил кружившиеся в воздухе крупинки пепла — те плавно опустились на раковину.

Я вздохнул, бросил прощальный взгляд на миску, из которой уже не поднимался дымок. Поправил очки, щёлкнул замком и распахнул дверь. Увидел широко открытые глаза Волковой.

— Крылов! Что ты здесь делал⁈

Алина сжимала кулаки, порывисто дышала.

Из-за её плеча выглядывала Лена Кукушкина.

Я вручил хозяйке квартиры заметно истощавшую папку и коробок со спичками. Волкова торопливо развязала тесёмки, заглянула под журналы. Подняла на меня глаза.