– Нет, это я заказал, – он поцеловал её в шею. – И они, видишь, не забыли, исполнили.

– Родной мой, любимый, как я счастлива… Как я тебя люблю, – она нащупала его чертовский рожок. – Словно мы двадцать лет назад в твоей квартире. – Она, в самом деле, была счастлива непрочным, шатким счастьем.

– Солнышко моё… А что сталось с нашей квартирой?

– Дом стал музеем. Если хочешь – сходим туда, – в ту минуту Прасковье казалось, что они вот так запросто, держась за руки, пойдут в музей Москвы XVII века.

– Девочка моя любимая… Тебе только по музеям со мной ходить… Разумеется, я был бы рад, но я и в одиночку схожу в тот музей. – Он погладил её по волосам.

– Ну что, будем ложиться? Или выйдем ненадолго? – она пыталась понять, устал ли он.

– С удовольствием прогуляюсь, – с готовностью согласился Богдан.

Они спустились по старинной чугунной лестнице. Невероятная красота: ярко сияющая луна, скрипучий снег, крещенский мороз. Что-то во всём этом было нереально-банально-театральное. Или, может, открыточное. Бывают такие открытки с блёстками и переливами.

Очень скоро почувствовали холод. Она накинула капюшон. Он был, как всегда, без шапки. Прасковья осознала, что кроме соломенной шляпы на Кипре у него никогда не было никакого головного убора.

– Рожки не отморозишь? – спросила шутливо.

– Да нет, – он сжал её руку. – Шерсть хоть седа, да густа.

Он снял перчатку, зачерпнул пригоршню снега и попробовал слепить снежок.

– Ты не представляешь, как я скучал по снегу… – он попытался бросить не получившийся снежок в глухую стену их гостиницы, но он развалился на лету.

У неё вскоре стали мёрзнуть ноги, и они вернулись.

Он снял с неё шубу, раздел, словно нянька ребёнка.

– Родная моя, единственная, солнышко моё, – он целовал её нежными поверхностными поцелуями, которые почему-то особенно кружили ей голову.

Когда залезла к нему под одеяло, проговорила торопливо:

– Богдан, ты меня прости: устала очень, давай поспим.

– Ты великодушно щадишь мою честь? Или моя хищница стала вегетарианкой? – иронически усмехнулся Богдан.

– Причём тут честь, Богдан? – возразила Прасковья каким-то педагогическим тоном, который самой показался противным. – Я, правда, устала, да и ты, думаю, тоже. Так хорошо поспать рядом, – она пристроилась к его плечу, поцеловала в шёрстку.

Какое всё-таки успокоение – спать с родным телом! А стала ли хищница вегетарианкой? Может, и стала… Она сама не понимала, хочет ли она секса. В любом случае, проявлять инициативу она не будет. А вот спать с ним, ласкать его, брать в руку хвост, вернее, обрубок хвоста, и целовать его – вот этого она точно хочет. И завтра утром, и целый день они будут гулять, говорить обо всём на свете, непрерывно ощущать и ласкать друг друга. А потом опять лягут спать, как теперь, и опять прижмутся друг к другу.

– Чёртушка любимый! – она обняла его за шею, запустила руку в кудри и нащупала чертовский рожок.

Они задремали, а потом, среди ночи, в полусне, гладили и ласкали друг друга. И с ними случилось то же, что в прошлый раз, в гостинице: их тела сами соединились и долго-долго и нежно-нежно любили друг друга. Они лежали на боку, как никогда не делали в прошлой жизни, она держала в руке его хвост, и целовала, целовала, целовала шёрстку на груди. И это длилось и длилось и, казалось, никогда не кончится. А когда кончилось, она почему-то заплакала.

– О чём ты, солнышко моё? – встревожился он. Она не понимала. Только чувствовала, что потребуется много усилий, напряжения, а сил всё меньше, и непонятно, как всё это будет и как она выдержит.

Он целовал её заплаканное лицо, и ей показалось, что он тоже плачет. Может, так и было.

А потом они заснули, и Прасковья проснулась, когда было уже светло, а за окном светило солнце и искрился снег. Богдан сидел возле неудобного круглого столика за ноутбуком. Букет он переставил на глубокий подоконник одного из двух окон.

Прасковья обняла своего Чёртушку, тесно-тесно прижалась всем телом.

– С днём рождения, мой хороший! – поцеловала она в шершавую щёку, которая ей всегда так нравилась.

– А ведь верно – нынче мой день рождения, – сообразил он. – Как вспомнишь, сколько мне лет – оторопь берёт.

– Пойдём позавтракаем? – предложила она.

– Мне надо ещё чуть-чуть пробежаться, чтоб не терять своих микроскопических достижений, – улыбнулся он.

– Ну беги, любимый! – она поцеловала его рожок. – Я пока приведу себя в порядок.

Он вытащил кроссовки и, как был в майке, вышел из комнаты.

Она встревожилась: на улице под минус двадцать, но возражать не решилась.

Вернулся Богдан бодрым, раскрасневшимся, помолодевшим, с голым торсом: обтёрся снегом. Она не знала, радоваться за него или беспокоиться: не случилось бы чего, ведь не слишком-то он здоров.

Похоже, и он тревожился об её здоровье. Пощупал губами лоб, как ребёнку:

– А у тебя нет ли температурки? Мне показалось, что ночью тебя знобило…

– Ничего, Богдан, всё нормально, – успокоила она. – Это не страшно, это женские дела. – Он посмотрел внимательно, но ничего не сказал.

Завтрак был в сводчатом помещении в полуподвальном этаже. Они сели в угол за колонну, где их было почти не видно, а они видели только маленькое окошко, расположенное на уровне земли. Прямо за стеклом искрился рассыпчатый снег. По стенам развешены фотографии, повествующие о монастыре, его истории и реставрации. Прасковья с любопытством вглядывалась в фотографии. «Следовало бы сделать белее развёрнутые подписи», – сказал в ней старый пропагандист. На прилавке замечательный домашний творог, который она ценит, свежайшее молоко с монастырской фермы, козий сыр, жирные желтоватые сливки, варенец с пенкой, ватрушки с творогом с пылу-с жару. Их приносила толстая, раскрасневшаяся от жара печи тётка прямо на противне и ссыпала в широкую низкую корзинку. Богдан после пробежки ел ватрушку с некоторым аппетитом.

Прасковья захватила на завтрак подарок – икону его святого покровителя – Феодота. Икона рукописная, специально заказанная у той самой известной иконописицы-реставраторши. Она была главная по реставрации их старого дома в Китай-городе. По правде сказать, занималась заказом иконы не Прасковья, а её помощник, и тот сделал всё с государственным солидным размахом, как для официальных подарков иностранцам: серебряный оклад, изящная деревянная коробка, справка о святом, напечатанная на настоящем пергаменте красивым шрифтом, стилизованным под устав. Прасковья, когда получила счёт, была несколько шокирована дороговизной иконы.

– Спасибо, Парасенька. Очень тронут, – он поцеловал ей руку. – Я не ценитель икон, но здесь видно очень тонкое письмо.

– Прочти «объективку» на твоего святого. Феодот – это Богдан по-церковному.

Богдан вытащил пергамент из коробки и принялся читать вслух:

Ого, да тут и английский текст есть, да ещё и шрифт стилизован под готику.

Богдан смотрел на неё расстроганно-печально.

– Согласись, в ваших биографиях есть кое-что общее, – погладила его Прасковья по руке. – Ты ведь тоже сам явился.

– Ну… чуть-чуть есть общее, – согласился Богдан. – Правда, есть… Недаром существует мнение, что имя влияет на судьбу человека. Вот, видимо, отсюда и сходство. Как знать, может и у меня впереди два года. Не так уж это мало, если вдуматься. Мы прожили с тобою неполные семь, и это было так чудесно, так долго…