– Большое спасибо, отец Варфоломей! – поблагодарил Богдан. – Я очень тронут. Заглавие Вашей книги напомнило мне юность. В точности такие слова, только по-гречески, сказал мне когда-то мой собственный духовник. Я когда-то жил с родителями на Кипре, учился в православной школе и мечтал о монашестве. Но судьба распорядилась иначе.
– Значит, Вы имеете религиозное образование? – с интересом спросил Валерий, словно что-то прикидывая.
– Ну, это было давно, и образование моё – на самом начальном уровне, – ответил Богдан. – Хотя богословие меня всегда привлекало.
– Богдан, между прочим, знает арабский и читает Коран, – похвасталась Прасковья.
– Это замечательно! – похвалил Валерий, и, кажется, искренне похвалил.
Прасковья перелистала книгу.
«Молиться за людей – это труд! И кто знает, может быть, многие из скептиков и совопросников века сего, и даже хулителей монашества, всё ещё живы только потому, что где-то какие-то монахи о них молятся.
В монашество не прячутся, как в нору. В монашество карабкаются, как на скалу».
«Монашеская жизнь трудная – это всем известно, а что она самая высокая, самая чистая, самая прекрасная и даже самая легкая – что говорю легкая – неизъяснимо привлекающая, сладостнейшая, отрадная, светлая, радостью вечною сияющая – это малым известно. Но истина на стороне малых, а не многих. Потому Господь и сказал возлюбленным ученикам: не бойся, малое мое стадо! Яко изволи Бог даровать вам – что? – думаешь, отраду? богатство? наслаждение? Нет! – Царство!.. Царство это – Царство всех веков, перед которым все величайшие царства мира сего – дым, смрад! И в том-то Царстве света и веселия тебе уготовано, и всем возлюбившим Господа Иисуса, царское место», – писал преподобный Анатолий Оптинский (1855–1923).
Прасковья открыла последнюю страницу.
«Напомню завещание печальника земли русской преподобного отца нашего Сергия: “Уготовайте души свои не на покой и беспечалие, но на многие скорби и лишения”»,
– так заканчивалась книга. Многообещающее окончание.
– Я сегодня же внимательно прочту эту книгу, – проговорил Богдан задумчиво. – Мне, в самом деле, интересно.
– Мне это приятно, Богдан Борисович, – слегка наклонил голову Валерий. Забавно: чем более благочестивы были его манеры, тем меньше хотелось ей называть его про себя отцом Варфоломеем. – Приятно потому, что Вы – верующий человек, воцерковленный, – повторил Валерий.
Прасковье почему-то стало противно: «Воцерковленный – это что? Свечечки и просвирки?», но, естественно, промолчала. И словно отвечая на её мысль, Богдан проговорил:
– Вера формируется в раннем детстве. Кто не получил религиозного образования, церковной формации – редко становится верующим. Говорят, можно уверовать в зрелые годы, но мне кажется, это большая редкость. У атеиста совсем иная душевная структура. Для меня вера, связь с абсолютом – громадная поддержка. Без этой опоры очень трудно выдержать испытания, принять смерть. Но опять-таки вере, религии надо учить сызмальства. Это зависит в первую очередь от семьи, но и от школы, от Церкви.
Прасковья поразилась, как схватывает Богдан её мысли. Вероятно, их души настолько открыты друг другу, что и слова не нужны.
– Церковь у нас отделена от государства, – напомнил Валерий. – Пока. – Он учительно поднял палец. – Церковь и государство активно идут навстречу друг другу. У них общее дело – воспитание и духовное окормление народа. Так что мы, Богдан Борисович, с Прасковьей Павловной делаем одно общее дело, хотя она – человек абсолютно светский.
– Нет, отчего же, – возразила Прасковья. – Я очень уважаю религию. Я, действительно, не получила соответствующего образования, но уважаю очень. Может быть, Богдан мне поможет, – она озарила застолье политической улыбкой. Богдан смотрел на неё грустно и понимающе.
– Если Вы, Прасковья Павловна и Вы, Богдан Борисович, найдёте время, готов быть Вашим гидом по муромским монастырям. Они у нас удивительные. Между прочим, из нашего монастыря, как с Дона, выдачи нет. Муромские леса издавна прятали не только разбойников. Но и тех, кого преследовали за их богоугодные, благочестивые дела. А таких в нашем мире во все времена было немало.
– Блажени изгнани правды ради: яко тех есть Царствие Небесное, – после паузы со значением произнёс отец Варфаломей. Мужчины снова обменялись острыми, понимающими и совсем не церковными взглядами.
Когда расстались и прошли метров двести, Богдан то ли с иронией, то ли с лёгким недовольством проговорил:
– Шпионом мне стать не привелось, а вот приятеля в спецслужбах волею судеб обрёл.
– Ты так думаешь? – с сомнением спросила Прасковья.
– Да за версту видно, – уверенно проговорил Богдан. – Впрочем, зачем я ему? А с тобой он, думаю, мог пообщаться и без этой художественной самодеятельности. Или он хочет поиграть со мной в доброго следователя и спасти меня в обители? Может быть, кстати…
– Вообще-то ты его пригласил… – заметила Прасковья.
– Верно, я. Я как-то ошалел от свободы и возможности вот так взять и познакомиться с кем угодно. Вам, свободным людям, этого не понять. Так я и познакомился с начинающим клириком и опытным спецслужбистом в одном флаконе.
– Я прямо в понедельник выясню, кто он и что. И не беспокойся, пожалуйста, прежде времени.
– Да я и не беспокоюсь, Парасенька. Ни прежде, ни позже времени. – Богдан недовольно замолчал.
– Вот и не беспокойся. А иметь обитель, где можно спрятаться – всегда полезно. Почём нам знать, чем дело обернётся.
18
Воскресным утром она, проснувшись, увидела его, как обычно, сидящим за ноутбуком. Подумалось: «Это ведь вторая и последняя ночь, сегодня после обеда уедем в Москву, и когда увидимся – Бог весть».
– Иди ко мне, – позвала она Богдана. – Ей хотелось ещё полежать с ним в постели.
– Погоди, я занят, – проговорил он рассеянно, подняв отстраняюще руку. Прасковья удивилась, молча поднялась и пошла в ванную. Он даже не взглянул на неё.
– Парасенька, ты можешь пойти одна на завтрак? – проговорил он всё так же рассеянно. Мне тут кое-что интересное пришло в голову, не хочется прерываться. Сходи, а? – Он что-то торопливо писал в блокноте.
Ей стало обидно. Но ведь не маленькая же она, чтоб ревновать его к работе. Надо – значит надо. Она, стараясь не шуметь, оделась и выскользнула из комнаты.
В полуподвале сидела семья: весьма пожилой отец, мать помоложе, но тоже далеко не первой молодости и совсем маленькая, лет пяти, девчонка. «Ну вот, родили же эти на старости лет, а Богдан почему-то боится», – подумала Прасковья.
Когда-то лет двадцать-тридцать назад было даже модно заводить детей в возрасте внуков, это было признаком витальности, моложавости, было призвано продемонстрировать городу и миру, что ты ещё ого-го. Но потом эта мода схлынула, заменившись другой: социально и экономически продвинутые стали рожать много детей. Ну, не то, чтоб уж очень много, но четверых, а то и пятерых. Тремя-то нынче никого не удивишь: это считается нормой. А больше трёх – это что-то вроде дорогой и престижной покупки: можем себе позволить.
Прасковьино ведомство немало сил приложило к созданию этой моды, к формированию в общественном сознании связи: успешный – многодетный.
Чтобы побудить людей к любому поведению, надо сделать это модным и престижным. Модным может стать всё: быть умным и быть дураком, быть карьеристом и быть шалопаем, хорошо учиться и плохо учиться, жить скромно и жить роскошно, в моде может быть разгул, а может – целомудрие. Когда-то было модно курить. А потом это стало признаком отсталости и, главное, низкого социального статуса и неудачничества. Точно так модно может быть иметь детей и не иметь. Экономические стимулы тут не работают. Вернее, они работают, но только на самые низкие и бедные слои населения. Это подтвердил опыт начала этого века: пытались поднять рождаемость экономическими мерами, выплатой денег, а результата не получилось. Потому что был пропущен один важный этап: ЭТО должно стать прежде модным, престижным, а раз модным – значит, и желанным. И вот когда стало модным – тогда надо подсыпать денежек.
