– Не знаю.

– Как не знаешь? – удивилась она. – Ты же зачем-то приехал?

– Чтобы быть здесь. – Он помолчал, словно пытаясь сообразить, что бы ещё сказать, но не придумал и проговорил только:

– Лучше я не умею объяснить.

Они ещё некоторое время молчали. Может быть, долго. Прасковья попыталась пить свой зелёный чай, но получалось плохо: чай совсем остыл.

Он тёр лоб, закрыв лицо ладонью. Прасковья почему-то всё время видела его обручальное кольцо.

– Парасенька, – обратился он к ней тем давним именем, которым её никто никогда больше не звал и от которого у неё заболело внутри. – Я приехал потому, что мне это было разрешено. Раньше не разрешалось, – он внимательно глядел в свою недопитую кофейную чашку. – Тебе, надо полагать, сообщили, что я погиб. – Она коротко кивнула. – А я, к счастью или к несчастью, выжил, – он болезненно поморщился. – Спасли меня самые что ни наесть международные террористы, враги рода человеческого, – он одновременно поморщился и усмехнулся. – А наши воины света за то, что выжил, ну и так, по совокупности заслуг, упекли в наш чертовский Гулаг. Я и не знал, что у нас это есть. Притом вовсе не в Сибири. Это был элегантный, современный, усовершенствованный Гулаг, вернее, шарашка при нём. Впрочем, там я приобрёл много ценных навыков и умений. И даже кое в чём продвинул нашу дьявольскую науку. Такой вот curriculum vitae. О тебе я кое-что прочёл в интернете за последние три дня. До этого текущих новостей я был лишён. Восхищён, но не удивлён твоими успехами.

Он говорил монотонно, точно докладывал начальству, и в конце доклада словно выдохся и безмерно устал. Прасковья жадно смотрела на него и молчала. Не могла говорить. Они ещё посидели молча, неотрывно глядя друг на друга.

– Парасенька, может быть, хочешь поужинать? Ты ведь с работы, как я понимаю, а здесь, кажется, несколько приличных ресторанов, – в его голосе была смертная тоска.

Прасковья отрицательно покачала головой. Как удивительно: двадцать с лишним лет назад они гуляли в этих местах, и он всегда заботился о том, чтобы её повкуснее накормить. С этого всякий раз начиналась их встреча: она выходила после занятий, и они шли обедать. И ей это очень нравилось: поесть в хорошем ресторане было тогда для неё ценной оказией.

– Нет, Богдан, спасибо, не хочу, – помотала она головой. – Я…я обнять тебя хочу, – это выговорилось само собой.

Он сделал едва заметное движение от неё и взглянул с испугом.

– Когда-то мы с тобой ходили в театр и на каток – помнишь? Есть теперь каток на Красной площади? – он ещё раз чуть отодвинулся, улыбнувшись жалкой улыбкой.

– Кажется, нет, – покачала она головой. Выходит, он, как и она, вспомнил самое начало. – А если б был, мы пошли бы с тобой на каток? – усмехнулась она. – Ты, в самом деле, помнишь то время?

– Конечно. Всё-всё помню. – Он словно посмотрел куда-то вглубь себя. – «Царя Бориса» в Малом театре помню, – он улыбнулся той же жалкой полуулыбкой.

– продекламировала Прасковья из «Царя Бориса». Голос был почему-то хриплый и грозил оборваться.

– А ведь и впрямь, кажется, так, – откликнулся он всё так же бесцветно. – Кажется, Русь стоит. И это вселяет сдержанный оптимизм. Слава Богу, что не случилось большой смуты.

– И твой вклад весьма велик в то, что не случилась, – она протянула руку к его руке, но ему вдруг понадобилось размешать давно остывший кофе. Она почувствовала себя оскорблённой.

– Ну, всё то, что было – это ургентная мера, кавалерийская атака, на ней жизнь не построишь, – отверг он её похвалу. – Страна должна богатеть, планомерно укрепляться, вооружаться. Это единственная надёжная мера против смуты. А правда, что страну переименуют в Русь? И к ней присоединится несколько ближних стран?

Он говорил с усилием. Ей показалось, что говорит он об этом, чтоб не говорить о чём-то ином, что хочет скрыть.

– Да, есть такая идея… но вряд ли… – ответила она рассеянно. – Богдан! – решилась она наконец, – Мне бы хотелось побыть с тобой… как это сказать… наедине, в замкнутом пространстве. Без людей.

Он молча смотрел на неё, словно опять не понимая, чего она хочет.

– Давай поднимемся в твой номер, – попросила она. – Пожалуйста.

– Парасенька, но… видишь ли… – он замолчал.

Прасковья почувствовала, что вот-вот расплачется от обиды. Он решительно отвергал её. А она – обидно его любила. Все эти годы любила. И сейчас любила до боли, до умопомрачения. У него есть жена? Бог мой, какая разница! Кому станет плохо от того, что обнимет его? Прижмётся к телу, положит голову на грудь, на самую шёрстку. Она столько лет мечтала об этой шёрстке. А он категорически этого не хочет. Она собрала остатки достоинства.

– Хорошо, Богдан. Рада, что мы увиделись. Уже поздно, мне пора. – Она сама понимала, что голос её звучит жалко. – Провожать меня не надо. – Она поспешно встала, ощущая, что вот-вот брызнут слёзы.

– Парасенька, – он тоже встал и впервые прикоснулся к ней – взял за обе руки. – Парасенька, не оставляй меня! Побудь ещё чуть-чуть. Я понимаю, тебе надо быть дома, тебя, наверное, ждут, но… прошу тебя, ещё чуть-чуть. Его голос звучал умоляюще. Она освободила руки.

– Ты хочешь ностальгически вспомнить былое и одновременно сохранить верность своей жене? – проговорила с плаксивой иронией.

– Ничего не понимаю! – растерялся он. – О чём ты, Парасенька?

– Ну, ты же сказал, что у тебя есть жена. Вероятно, ты, как честный человек, желаешь быть лояльным. – Он слушал с напряжённым недоумением. «Господи, как идиотски я выражаюсь!» – мелькнуло у неё в голове.

Неожиданно он рассмеялся. Смех был дребезжащий, старческий; прежде он так никогда не смеялся.

«Господи, за что? Зачем он смеётся надо мной?»

– Ну да, у меня есть жена. С которой я обвенчан. А то, что ты подумала, настолько абсурдно, что такого вздора я и вообразить не мог. Потому тебя и не понял. – Он смотрел на неё с грустной иронией взрослого по отношению к ребёнку. – Ты совершенно меня забыла, Парасенька. И помимо этого, вовсе не представляешь себе той жизни, которой я жил. Это хорошо, что не представляешь, не надо тебе этого. Но не бросай меня сейчас, ладно?

Прасковья совсем ничего не понимала. Она вновь опустилась на стул.

– Мне хочется обнять тебя, Чёртушка, – проговорила тихо.

– Хорошо, пойдём, – согласился он, как на что-то тяжкое для себя.

Едва они вошли в номер, который оказался менее роскошным, чем можно было предполагать, судя по местонахождению гостиницы, она обвила руками его шею, прижалась к груди. Расстегнула две пуговицы рубашки и поцеловала шёрстку, ставшую за эти годы тоже полуседой. Сняла и отбросила его твидовый пиджак. Целовала его лицо, шею, вдыхала, впитывала в себя его тело и, как ей казалось, его душу – всё, о чём тосковала столько лет. Запустила пальцы в его полуседые кудри, нащупала твёрдое. Поняла: за эти годы у него выросли рожки, о которых он когда-то рассказывал, что они вырастают у зрелых, опытных чертей. Таким чертям уже можно доверять самостоятельную работу, – вспомнила она давние рассказы Богдана. «Чёртушка любимый». Ей ужасно захотелось взять в руки и поцеловать его чертовский хвост, покрытый чёрной нежнейшей шёрсткой, как нос кота Насилия. Почему-то вспомнился его кот, о котором она не думала много лет. «А может, хвост тоже поседел?» – подумала мимоходом. Ей хотелось расстегнуть его ремень, но она не решалась.

Он же был на редкость скромен. Гладил её плечи и голову, скорее успокаивая, чем отвечая на её ласки.

Она вдруг осознала, что за всю жизнь не научилась обольщать и соблазнять. Просто понятия не имеет, как это делается. Какие-то, говорят, есть эрогенные зоны… Ей никогда в этом не было нужды. С Богданом всегда было прекрасно и так, а Гасана вся эта канитель не интересовала. А других… других как-то и не случилось. В результате она неумела и неловка, как провинциальная старшеклассница.