Докладчик бубнил свои изыскания, уснащая их математическими формулами, производящими особое впечатление на гуманитариев из провинциальных вузов. «Впрочем, все гуманитарии имеют слабость к математическим формулам и графикам, не надо обижать провинциальных препов», – одёрнула себя Прасковья. По её расчёту докладчик должен был уж давно кончить, а он всё бубнил и бубнил, хотя ведущий ему уже не раз показывал на часы. «Какой феерический дурак», – думала Прасковья.

Она сверилась с программкой: фамилия докладчика была Федюшкин, кандидат исторических наук. Тут же прочитала о нём в интернете: специализируется на квантитативных методах в историческом исследовании и математическом моделировании исторических процессов. Вспомнилось: когда писала рассказы по истории России для начальных классов, попался давний советский школьный учебник истории для 8-го класса, автор которого был тоже Федюшкин.

Когда докладчик наконец кончил и попросил задавать вопросы, Прасковья спросила:

– Не Ваш ли родственник автор советского учебника истории за восьмой класс?

– Это мой прадед, – польщённо отозвался учёный. – В нашей семье все историки.

– А в моей – учителя русского и литературы, – ответила Прасковья.

– Ваш прадед вряд ли бы одобрил Ваш доклад, – с материнской лаской и затаённым ехидством проговорила Прасковья. – Тогда революции считались «локомотивами истории», по выражению Карла Маркса, и всячески одобрялись и прославлялись. Доживи Ваш прадед до наших дней, он был бы крайне изумлён Вашим докладом. Вам так не кажется?

– Да, историческая наука идёт вперёд, – почтительно ответствовал молодой учёный. – В исследования вовлекается всё больше материала, совершенствуются методы и приёмы его обработки. Те методы моделирования, которыми пользуюсь я, были безусловно неизвестны моему прадеду, хотя его историческая эрудиция и широкие познания неизменно вызывают моё восхищение.

Он, кажется, ничего не понял. «Неужто и Мишка такой же безмозглый конъюнктурщик, готовый радостно подбирать исторические факты под любые начальственные предписания? Ведь он тоже вроде как историк…» – мимолётно подумала Прасковья о сыне. И, забыв про Мишку, стала думать про этих историков. Ведь одно дело история для народа, история как часть агитпропа и другое – история подлинная. История как наука. Это совершенно разные вещи. А есть ли она, наука? Может, и нет. Но есть она или нет – это во многом зависит от самих историков. Никто им не мешает думать своей головой, профессиональное сообщество совершенно свободно в своих рассуждениях и обсуждениях – и вот, пожалуйста. Молодой парень радостно бубнит ходовые общие места и даже пришпандорил к ним какие-то математические построения для вящей научности. «Я не знаю ни его, ни его науки», – одёрнула себя Прасковья, но фон раздражения не исчез.

Вот таким был её второй визит в тот старинный дом, где жило её молодое счастье.

А во вторник случилось нелепое и фантастическое. Месячные, что бывали у неё день в день, не пришли. Одно из двух: либо ранний климакс, либо беременность. Наверное, всё-таки климакс. Ну, может, не совсем климакс, а просто она стареет, и цикл начинает путаться. Однако вечером по пути домой купила в ближней к дому аптеке самый дорогой и чувствительный тест на беременность.

Утром тест показал неоспоримое: беременна. Смотрела на тест и глупо улыбалась. Было радостно и гордо: она молодая, плодородная – с одного раза получилось. Почему-то особенно гордилась, что с одного раза: говорят, такое только в двадцать лет бывает, уж точно до тридцати. И тут же накрыл страх: всё так невнятно, у неё масса работы, которую она не может прервать. Положение в мире тревожное, всё висит на волоске, того гляди – большая война. А война – значит, перевод агитпропа на военные рельсы. Да, план есть, но одно дело план, а другое жизнь. Нет-нет, она не может себе позволить ребёнка. Аборты запрещены, но зачем доводить до аборта? Сейчас, говорят, есть какие-то средства, таблетки что ли, если на малом сроке… откладывать нельзя… Кажется, таблетки тоже запрещены. Господи, она совсем ничего не знает обо всём этом, словно не взрослая женщина, а девочка-подросток. Впрочем, нынешние подростки, наверное, знают больше. Богдану, разумеется, не говорить ни в коем случае. Надо только сообразить, к кому обратиться. Галчонок – врач, наверняка знает.

И тут же, в ванной, поняла, что никогда этого не сделает. Ни за что в жизни не уничтожит она его ребёнка. Он ведь так хотел от неё детей, как же она… нет, невозможно. Почему-то думала именно об его ребёнке, а не о своём, словно она была только средством для его ребёнка. Не может она его так обмануть. Что бы там ни было, а она должна родить. Ну что ж, что сорок пять? Она здоровая, сильная, справится.

Прасковья поняла: они с Богданом должны увидеться. И не просто увидеться – побыть вместе и решить всё окончательно. Да, собственно, и решать-то нечего. Сама жизнь распорядилась, чтоб они были вместе. В пятницу они едут в Муром.

Было уже темно, когда она вышла из конечной станции метро Купавна, что расположена как раз на Горьковском шоссе, по которому им предстояло ехать. Никогда она не бывала тут, да и что ей делать в какой-то неведомой Купавне. «Купавна, купавна – кажется, так называется жёлтый цветочек, вроде кувшинки, а может, и сама кувшинка, или я что-то путаю, – вскользь подумала Прасковья. – Да, кажется, так и есть: в отделке станции есть какие-то жёлтые цветы». Метро стало таким огромным, что побывать даже на малой части станций – немыслимо, а ведь есть очень красивые, которые неплохо бы и посмотреть. Впрочем, с 30-го года расползание Москвы запретили. И запрет вроде действует. Но Москва всё равно огромна.

Богдан ждал в арендованной машине на стоянке. Прасковья нырнула внутрь. Они попробовали поцеловаться, но получилось плохо: у этих больших машин сиденья далеко. «Мог бы взять машину и поскромнее, только деньги выбрасывать на ветер», – подумала, но не сказала Прасковья. Он поцеловал ей руку, приложил её ладонь к своей щеке.

– Родная моя, солнышко… Я так счастлив, что тебе удалось сбежать… В романе XIX века ты должна быть в шляпе с опущенной вуалью. К сожалению, в нашем веке всё про всех известно и вуалью не закроешься.

– Богдан, я уже забросила чепец за мельницу, чего уж жалеть о шляпе с вуалью.

– Парасенька, ты… ты самая-самая… – проговорил он растроганно.

Горьковское шоссе, по счастью, было довольно свободным. С тех пор как получили распространение маленькие частные самолётики, дороги сильно разгрузились.

– Как жаль, что темно и я не могу увидеть, что вокруг. Наверное, всё изменилось. Дорога, во всяком случае, прекрасная. В нашем климате – выше всяческих похвал.

– У тебя стариковское умиление, – улыбнулась она.

– Угу, – согласился он. – Когда ты рядом – я впадаю в стариковское умиление. Правда-правда. Это очень верное наблюдение.

– Богдан, – начала она, – я вот что прежде всего хочу сказать. Я хочу извиниться за поведение Машки. Она рассказала про вашу встречу, и мне очень стыдно. Прости меня за неё. Она плохо воспитана. Это моя вина. Недоработка. – Прасковья с облегчением выдохнула: высказала.

– Парасенька, ну что ты, – с лёгкой досадой проговорил Богдан. – Ты тут вообще ни при чём: Машенька не ребёнок, она сама отвечает за своё поведение. Да и мне не на что обижаться. На что я могу рассчитывать в моём положении? Явился через пятнадцать лет, угрожает спокойствию семьи. Так что понять её можно. Мне она понравилась: решительная, энергичная, убеждённая. Красивая. Мне кажется, она сделает немалую карьеру. Школе сейчас, как я понял из моего беспорядочного чтения, уделяется особое внимание, так что там можно сделать карьеру. Потом она и по характеру, как мне показалось, подходит для преподавания.

– Чем подходит? – удивилась Прасковья.

– Убеждённостью, склонностью упрощать, схематичностью мышления. Привлекательной внешностью, наконец. Для педагогической профессии это важно. Вероятно, многое тут от бабушки; она ведь очень хорошая учительница, как я помню.