Президента теперь называют Государем. Была идея даже провести референдум по этому поводу, но потом решили не проводить, а переименовать в рамках общей борьбы за очищение русского языка от необоснованных заимствований. Очень просто и логично: первое лицо государства – государь. На царство его ещё не короновали, но это дело времени – таково неколебимое мнение Прасковьи. Впрочем, мнение чисто личное. Про такую перспективу говорить особо не принято, чтоб не дразнить гусей. Время придёт – и станет Россия монархией и империей. Это её естественный образ. Недаром, русский человек взыскует царя – грозного, справедливого и могучего. И ищет его в любом верховном правителе. Отца ищет. Любой русский человек в душе монархист. На поверхности либерал-западник, а поскребёшь – монархист. Именно поэтому непреклонные критики режима, которых множество было на журфаке в её студенческие годы, приписывали тогдашнему Президенту какую-то просто нечеловеческую силу и универсальные, сверхъестественные, почти божественные возможности: он может всё, что хочет – то и делает; он инфернальный чёрный властелин, воплощающий всё зло мира. Культ личности наизнанку. Это ли не глубинный монархизм?

А покуда новый Государь, Алексей Николаевич Ростов, посаженный военными, повёл борьбу за очищение нравов. Нравы, считает он, во многих случаях важнее законов.

Екатерина II в знаменитом Наказе будущим законодателям учила не пытаться исправлять законами те пороки, что коренятся в нравах. Нынешний Государь не раз и не два приводил эту мысль государыни-матушки. Мысль-то, на самом деле, не Екатерины, а Монтескье, но ссылаться на Екатерину – патриотичнее. Сам Государь – образцовый семьянин, жена учительница, бывшая его одноклассница, их дочь учительница, завуч по начальным классам, сын – военный, служит в том самом Забайкальском военном округе, над которым иронизировала в незапамятные времена Прасковьина однокурсница Рина.

Известно: всякая организация по стилю похожа на своё первое лицо. Организация Россия как-то естественно и ненатужно начала приобретать эстетику столетней давности – рубежа 40-х и 50-х годов ХХ века: скромно-солидную и серьёзно-трудолюбивую.

Кто бы мог поверить, положим, в давнем, 2020-м году, что так будет? Что уже в 30-х годах чиновники станут отдавать свои особняки под дома престарелых и дома детского творчества. За ними потянулись и бизнесмены. В начале века это было невозможно вообразить, потом трудно себе представить, а ближе к нашим дням стало казаться: а как по-другому-то бывает? Впрочем, Гасан, посмеиваясь, говорил, что здоровенные усадьбы с бассейнами, конюшнями и гаражами размером с автобазы при нынешнем налоге на недвижимость ни продать, ни содержать – невозможно. Да и не нужна современному человеку вся эта феодальная роскошь. Морока от неё одна. Поэтому освободиться от неё – уже некоторое благо. Как разгрузить склад неликвида. А тут ещё и пиар-акция: я отдаю свою недвижимость тем, кто в ней больше нуждается. Мы все одна семья. Россия.

У Прасковьи никакой роскошной недвижимости сроду не бывало. Она вообще никогда не понимала роскоши. Не имела к ней вкуса. Когда вышла за Богдана, ощутила себя невероятной богачкой: могла покупать в «Библио-глобусе» любые книжки, какие только нравились. Вот это была её роскошь. На большее никогда не замахивалась: как-то в голову не приходило.

Став министром, она продолжала жить там, где жила – в старинном доме в Китай-городе. Только полицейский пост поставили возле дома. Кстати, теперь полицейских всё чаще называют «городовыми» – в стиле царской России. «Нет, ничего ни предвидеть, ни предсказать нельзя, – нередко думала Прасковья, оглядываясь на свою жизнь. – Вернее, в какой-то мере можно, но только на этапах равнинного течения истории. А когда оно обрывается, когда поток начинает завихряться и пениться – тут уж точно нельзя. И когда начнётся этот обрыв, когда кляча-история пустится вприпрыжку – этого нам тоже знать не дано. И самое поразительное то, что это непредвиденное, необыкновенное очень скоро становится самым что ни наесть обычным, и начинает казаться, что так всегда и было, и ничего особенного в этой дивной нови нет».

А потом, когда их старинный дом сделали музеем Москвы XVII века, она переехала в квартиру Гасана, которую тот приобрёл ещё до женитьбы, а потом много лет сдавал, почти не получая дохода: весь его съедал налог. Квартира просторная, 250 метров, с террасой, откуда открывается вид на Центр Москвы. В тёплое время там иногда пили чай. Или домашнее вино, привезённое Гасаном из родной деревни. Так и жили, платя огромный налог на недвижимость. Прасковья даже не получала налоговую льготу, которая полагалась бы ей, будь квартира её. В теперешней жизни налогообложение сосредоточилось на недвижимости, что вообще-то верно: недвижимость – это то, что труднее всего спрятать. Прасковья иногда порывалась продать эту квартиру и взять что-то поменьше, но Гасан стоял неколебимо.

А вот когда их квартиру в Китай-городе забрали под музей, Гасан посоветовал отказаться от компенсации, которая полагалась ей и ему, как и всем владельцам квартир, в том историческом дом. Так и сделали – отказались. «Что ты спрятал – то пропало, что ты отдал – то твоё», как говорят грузинские братья, – любил цитировать Гасан из «Витязя в тигровой шкуре». При этой цитате он всегда лукаво подмигивал, точно знал какой-то секрет. «Есть время хапать – и время делиться», – часто повторял Гасан: он хорошо чувствовал гул времени, оттого, наверное, был у всякого времени в фаворе. Компенсация, от которой отказались Прасковья и Гасан, пошла на обустройство музея.

В квартире Богдана сидела администрация музея и так называемый методический отдел; где была детская – расположились реставраторы во главе с ярко-рыжей толстухой – иконописицей и реставраторшей. Лицом толстуха была миловидна, а фигурой странна: сверху размера примерно сорок шестого, а внизу, наверное, пятьдесят шестого. Ходить любила в народной одежде и в XVII веке, без сомнения, считалась бы писаной красавицей. Впрочем, и в двадцать первом Гасан поглядывал на реставраторшу с одобрением.

Прасковья ходом вещей оказалась чем-то вроде дамы-патронессы этого культ-просвет-учреждения.

Со страхом шла она в дом своей молодости и минувшего счастья. Казалось: будет ужасно, невыносимо. Оказалось – наоборот. Разорённая квартира Богдана поставила последнюю точку на прошедшей жизни. Дом стал музеем, а прошедшая жизнь – музейным экспонатом. И стало легче. Та жизнь окончательно умерла, перестала существовать.

С тех пор она дважды была в том доме: на открытии музея и на конференции «Бунташный век». Тема актуальная: нынешний век тоже бунташный. И война, вспыхивающая то там, то тут очень похожа на Тридцатилетнюю. А всё никак не заканчивающиеся вспышки мятежей – на Смуту. Слава Богу, что она вроде закончилась, но кто знает, что там тлеет под землёй скрытно от глаза.

Конференция была длинная и основательная, два полных рабочих дня. Учёные подсчитывали убытки от бунтов и восстаний, и каждый докладчик, словно мусульманин свою обязательную формулу «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного», повторял цитату из «Капитанской дочки»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Один молодой, патриотически заточенный учёный с помощью математических методов даже подсчитал, на сколько лет отстала Россия в своём развитии вследствие того или иного бунта. Прасковья слушала и думала насмешливо: а ведь деды и прадеды нынешних обличителей бунтов и революций прославляли всех без изъятья бунтовщиков, заговорщиков, повстанцев, с тем же рвением, с которым нынешние обществоведы хором клянут всех, кто расшатывает государство и покушается на власть. А ведь как старались деды и прадеды! И Спартак, и Стенька Разин, и патентованные террористы-народовольцы – все, все до единого, кто был против царя и любых властителей – все оптом зачислялись в народные герои. А убийство царя Александра II террористами так прямо официально называлось – «казнь царя народовольцами» – она сама видела в школьном учебнике истории. И не двадцатых годов, а начала семидесятых прошлого века.