– Может, ему похмельный аспирант указал, – предположила Прасковья. – Ну и пошли вы в бар?

– Естественно, нет! За кого ты меня держишь? – вознегодовала Машка. – Я решительно отказалась. Тогда он предложил прогуляться. Какова наглость?

– Не вижу особой наглости в прогулке на смотровой площадке, – поморщилась Прасковья. – И что же было дальше?

– А дальше я сказала то, за чем пришла. Я серьёзно и со всей определённостью заявила: «Богдан Борисович, я требую, чтобы Вы немедленно прекратили Ваши домогательства к моей матери Прасковье Павловне Петровой. Оставьте в покое нашу семью». Он смотрит своим безумным взглядом и говорит с эдаким эротическим пришепётыванием: «Маша, не вмешивайтесь в жизнь других людей, даже если эти люди – Ваши родители». Ну тут я за словом в карман не полезла: «Вы, Светов, мне не родитель. А в жизнь других людей вмешиваетесь именно Вы».

– И что же тебе ответил Богдан? – Прасковья ощутила болезненный спазм в груди.

– Он изрёк что-то вроде: «Родительство – это необратимо и от нас не зависит». Не помню дословно, но по смыслу – вот это. Ну я ему выдала: «Я, – говорю, – не считаю Вас отцом, Вы – чёрт, а я человек и хочу быть человеком». Тут уж он мне нахамил. Смотрит эдак с прищуром и говорит с усмешечкой: «Человеком? Это амбициозная задача, Маша. Вам придётся много работать над собой!». Представляешь?

– Что представляю? – спросила Прасковья.

– Хамство! Якобы сейчас я не человек. Ну, я, по правде сказать, не удержалась и высказала что думала. Это я, конечно, зря. Я сказала: «А Вы, Светов – сволочь!». Говорю это тебе, потому что он всё равно донесёт.

Прасковья ощутила мгновенную сердечную боль: она безумно жалела Богдана, которого мучила Машка. Она не злилась на Машку, Машка – это просто явление природы, часть враждебного мира, который против них с Богданом. Прасковья только жалела Богдана. Машка меж тем продолжала:

– Он мне отвечает голосом эдакого Чайльд-Гарольда: «Мне, Маша, и самому это приходило в голову, но потом я понял, что это не так. Это самоуничижение, которое паче гордости». Этому наглецу, мамочка, не откажешь в артистизме. Этим он, видно, тебя и взял. Это ещё бабушка говорила. Говорила, что он тебя охмурил, опоил дурманом, лишил своей воли, подмял, крутил тобой, как хотел, а ты всё терпела и всё прощала. К тому же у него ноль застенчивости. Плюнь в глаза – божья роса. Но я этого не допущу, мамочка!

– Чего не допустишь? – не поняла Прасковья.

– Чтоб он к тебе опять прилип. Я его отважу.

– И что ты сделаешь? Выйдешь на тропу войны с собственным отцом?

– Он мне не отец, мамочка! – негодующе закричала Машка.

– Хорошо, пусть так, – поморщилась Прасковья. – Чем же закончилась ваша встреча?

– Он сунул мне свою карточку и тоном провинциального трагика продекламировал: «Маша, если Вам потребуется какая-то помощь, информация – пожалуйста, обращайтесь. Мы же с Вами отчасти коллеги. Рад быть полезен чем смогу». Ты видишь: ему всё нипочём. Наглость беспредельная, абсолютная. Смутить его – невозможно. Бабушка совершенно права. А дальше отвесил элегантный полупоклон – и пошёл. Я подождала, чтоб он подальше ушёл, и тоже пошла в сторону метро. Но Светов твой не ушёл, вижу – на лавочке сидит, весь такой задумчивый, лепит снежок. Вроде холодно. Впрочем, он чёрт, ему, может, не холодно. Вот и всё.

– Дай-ка мне эту карточку, – попросила Прасковья.

– Какую карточку? Световскую? Да я её выбросила в первую урну.

– Почему? – спросила Прасковья и тут же поняла глупость вопроса.

– Потому, мамочка, что я стараюсь не загрязнять окружающую среду и выбрасываю мусор в урну.

– Маша, – Прасковье не хотелось спорить с Машкой. Раньше надо было воспитывать. – Маша, ты многого не понимаешь. Не о Богдане – о жизни. Прошу тебя, не лезь в эту ситуацию. Ты способна её только ухудшить. При любом развороте событий ты не пострадаешь. Ты взрослый человек, будешь работать. Ведь ты же едешь на гражданскую службу – верно? Ну а потом, когда вернёшься, многое будет видеться по-другому. Потребуется помощь – у тебя есть я, есть Гасан, есть бабушка и дедушка, баба Зина. Я сожалею, что рассказала тебе о Богдане. Мне померещилось, что ты меня поймёшь. Это была слабость с моей стороны. Может, глупость. Да скорее всего, глупость.

– Мама, я ненавижу Светова! – пылко воскликнула Машка.

– Напрасно. Разумеется, это твоё дело, Маша, но это глупо и несправедливо. Ненавидеть вообще плохо. Для себя же плохо. В твоём случае и нерасчётливо даже. Иметь в друзьях зрелого, опытного, умного человека, притом очень великодушного и расположенного к тебе – было бы вовсе не лишним. Мне пора. – Прасковья поставила кружку в мойку и вышла.

Удивительное дело, как формируются убеждения. Машка выросла в обществе главным образом тёти Зины. Тётя Зина никогда плохого о Богдане не говорила. И не думала. Плохое говорила бабушка, с которой Машка общалась гораздо меньше. И вот – пожалуйста: убеждённая ненависть к родному отцу. Да, плохое, притом сенсационное, «заходит» гораздо быстрее и легче, чем хорошее. Недаром это главные темы народной прессы. Вообще, думать плохое – легче и проще, чем думать хорошее. Думать хорошее – это карабкаться вверх, думать плохое – комфортно съезжать вниз. Думать плохое – энергетически выигрышно. Не выигрышно, конечно, но менее затратно. Именно поэтому большинство людей думает о других плохо. Как пропагандист она это знает, а в своей семье – непростительно облажалась. Хороша, нечего сказать! Не знала, ну просто понятия не имела, что думает родная дочь о родном отце.

Огорчило ли её это знание? Нет, не огорчило. Вернее, так. Умственно огорчило. Как принято говорить в политическом обиходе, разочаровало. Disappointed. А эмоционально – нет, не затронуло. Есть один человек на свете, который затрагивает эмоционально – это Богдан. Чёртушка. А остальные… Родители, дети, Гасан – постольку-поскольку. С ними она корректна, в меру сил справедлива, дружелюбна, но и только. На них её не хватает. Думать о том, что они думают и чего они не думают – так она бы не смогла делать и десятой части того, что делает ежедневно и много лет. В сущности, со своими домочадцами она мало знакома и не слишком стремится познакомиться.

Тогда что? Тогда надо просто взять и оставить всех этих знакомых незнакомцев и уйти к Богдану. Просто прийти и начать жить. А потом развестись с Гасаном, на любых условиях, зарегистрироваться с Чёртушкой – и плевать на всех. Так что же она виляет? Чего она, в сущности, боится?

Она призналась себе: боится за свою карьеру. После того, как власть взяли военные, на самом высоком уровне поставлена задача бороться за укрепление семьи. Инициатором была не она, но пропагандистское оснащение – это было дело её ведомства. Мало того, именно она в первом лице много говорила и писала о том, что человек с сомнительной личной жизнью – политически неблагонадёжен, ему нельзя доверить значительный пост в государстве, что верность и чистоплотность – понятие единое и распространяется равным образом на служебную и личную жизнь. Собственно, так оно и есть.

По нынешним временам странно подумать, что четверть века назад (всего четверть века!) среди высших лиц государства были трижды разведённые, с детьми от разных браков, с «официальными» любовницами, которых назначали на важные должности. И всё это варево самодовольно бурлило и пенилось, и играло всеми цветами и красками, и считалось в порядке вещей: а как по-другому-то? Таков мир, такова человеческая натура – это было необсуждаемое представление. Более того, сервильные социологи, психологи и всякие там антропологи от имени науки утверждали, что всё именно так и должно быть, и современный человек не может и не должен всю жизнь жить с одной женой или с одним мужем, а надо менять их несколько раз в зависимости от потребностей каждого жизненного этапа. Даже термин придумали: «последовательная моногамия».

И вдруг всё волшебно переменилось. Началось после провала революции, а продолжилось и набрало обороты при новом царствовании, как всё чаще говорят меж собой высшие функционеры, пардон, руководители. Говорят, вроде иронически, точно апробируя новый-старый термин, а заодно и реальность, которая этим термином обозначается. Говорят, точно проверяют ногой возле берега, крепок ли лёд, можно ли на него ступить.