– Егор, – продолжала меж тем Прасковья, – по профессии автомеханик, у них с одноклассником мастерская, заправка, мойка, кафе – вот это всё. У них с женой трое детей, все мальчишки, помогают родителям. Словом, живут классической мелкобуржуазной жизнью. Собирается открыть станцию техобслуживания мелких самолётиков, которые очень распространились. Тебя, между прочим, вспоминает, называет «классным мужиком». Вот, отчиталась.

– Хороший парень, Егор… – проговорил Богдан, словно что-то припоминая. – Парасенька, посмотри на ту картину: не ваши ли это места? – он показал на висящую прямо напротив них картину.

– Может быть, очень похоже, – кивнула Прасковья. – У нас на кромке леса так бывает: незабудки не сплошные, а словно небольшие озерца из незабудок.

– Озерца из незабудок, – повторил он мечтательно. – Мне бы очень хотелось съездить в мае в эти места. Вдруг получится? Кстати, я заметил повсюду много картин, притом в стиле какого-то нового реализма. Иногда мелькает нечто от моего любимого Кустодиева. Это что-то новое. Это ведь не случайно, Парасенька?

– О, ты увидишь в казённых присутственных местах, если случится попасть туда, прямо-таки историческую живопись. Из истории заведения, из истории отрасли, великие люди отрасли в прошлом и настоящем. Иной департамент – прямо-таки картинная галерея. То же в вузах, даже и школах. Государство в лице Министерства культуры прямо высказалось, какое искусство оно поддерживает, и все, вздохнув с облегчением, принялись за дело. Это реализм, патриотизм, традиционные представления о прекрасном, опора на народное искусство. Этому учат в художественных учебных заведениях, это заказывают для украшения министерств, посольств и всего подобного. Бизнес, понятно, примазывается: эти покупки, сколь я помню, исключаются из налогообложения.

– А другие стили?

– Не поддерживаются. Но, разумеется, никто их не запрещает, их не подвергают гонению и осмеянию. Просто чтобы лишний раз не привлекать к ним внимание и не создавать дармовую рекламу. Адепты иных стилей могут продавать свои труды кому и как хотят, снимать залы по рыночным ценам и устраивать выставки. Я была однажды на такой выставке: в основном, они смотрят сами себя, то есть друг друга. Внешней публики я там вообще не заметила. Ну и хвалят, как петух и кукушка. Словом, другие стили существуют, но на периферии общественного внимания. В государственных учреждениях абстрактной и всякой там авангардной живописи нет, а в частных – пожалуйста, сколько угодно. Любые инсталляции и перфомансы за собственный счёт. Но покупают их неохотно. Ведь кто обычно покупает картины, особенно дорогие? Предприниматели. А они – жуткие конформисты, стараются примазаться ко вкусам власти. Но главное даже не это, а то, что простые люди любят красивое и реалистичное, а предприниматели в подавляющем большинстве – простые люди.

– Потрясающе! Неужели всё так просто? – удивился Богдан.

– Именно так, и даже ещё проще. Не зря говорят, что история искусства – это история заказчика. В России появился достаточно богатый и уверенный в себе заказчик.

– Уверенный в себе настолько, чтобы назвать неумелую мазню мазнёй и сказать: «Унесите это немедленно!»? – улыбнулся Богдан.

– Ты всё правильно понял, не зря я всегда говорила, что ты жутко умный, – Прасковья на мгновение прижалась к его плечу.

– Умный, да, но как-то по-дурацки, – вздохнул Богдан. – Скажи лучше, кто этот уверенный в себе искусствовед?

– Ну, в первую очередь министр культуры. За ним, как мне кажется, стоит Государь, который увлечён сталинским ампиром и исторической живописью, впрочем, это моё приватное наблюдение. А так – есть комиссия, которая разрабатывает общую политику. Я тоже в неё вхожу. Мы разрабатываем общие принципы, а Академия художеств формулирует их в терминах, понятных преподавателям художественных заведений, самим художникам. Это оказалось гораздо проще, чем даже представлялось вначале. Главное, формулировать требования в положительной форме. Это, кстати, самое трудное. То есть говорить о том, что надо и правильно, а не о том, чего не надо и что неправильно. И повторять, повторять, повторять. И упорно искать таланты. Это критически важно. Вытаскивать и поощрять, выдвигать, если надо – учить. Это работа на десятилетия, можно сказать, навсегда. В этом, собственно, и состоит культурная политика – в формулировании принципов в положительной форме и в поощрении талантов и их правильного поведения.

– Потрясающе… – задумчиво проговорил Богдан. – А почему же в Советском Союзе это не получилось?

– Получилось. Превосходная живопись, музыка, поэзия. Другое дело, что всё это потом пошло прахом. Ошибка была в том, что гнобили всех альтернативщиков. Их следовало просто предоставить себе – всех этих абстракционистов и иже с ними, и они бы вымерли сами по причине недостатка общественного интереса. Но тогда было всё огосударственно, и частник не мог даже зал снять. Их по-дурацки разгоняли, чем и подогревали общественный интерес к ним.

В 70-е годы была так называемая «бульдозерная выставка». Какие-то абстракционисты что-то выставили в Измайлове, кажется. И их разогнали, чуть ли не бульдозером. Что за убожество мысли! Ну дали бы показать своё искусство. Никто бы ими не заинтересовался, и всё бы рассеялось само собой. Честное слово, советские начальники эпохи упадка заслужили своё место на свалке истории.

Поедем что ли? Посмотрим, как поведёт себя товарищ в углу.

Товарищ, как и предсказывал Богдан, тотчас поднялся и направился на стоянку.

Гостиница оказалась очень стильной: старинный двухэтажный домик тёмно-красного кирпича с белой окантовкой окон. Формально – за территорией монастыря, но на самом деле совсем рядом и, вероятно, прежде относился к монастырю. Внутри – кирпичные стены, дощатый пол, белые льняные занавески и льняное постельное бельё. Расшитая незабудками салфетка на маленьком круглом столике и умилительная вышитая дорожка с мережкой, наброшенная на телевизор. На вышитой круглой салфетке – букет белых роз в белой фаянсовой крынке, напомнившей бокастый кувшин, тоже белый, который в прошлой жизни стоял у них на журнальном столике из окрашенных паллет. Икона Богоматери с зажжённой лампадкой, на которую, войдя, перекрестился Богдан.

Новая сантехника в стиле ретро. И даже вышитые тапочки.

– Надо же, и тут незабудки… – словно про себя проговорил Богдан.

– Монашки, наверное, вышивают, – предположила Прасковья.

– Вряд ли, – улыбнулся Богдан, – монастырь мужской. Впрочем, может, у них кооперация. Смотри, тут написано, что, если хочешь взять их с собой, вот цена.

– Потрясающе! – она обняла Богдана за шею. Хотела повиснуть, как когда-то, но не решилась: вдруг ему будет тяжело? Впрочем, с тех пор как она висла у Богдана на шее, она даже похудела на пару килограммов. – Как тебе удалось найти такую прелесть? – она обвела рукой интерьер.

– Я старался… А тебе, правда, нравится? – обрадовался он.

– Ужасно! Похоже… на твою квартиру. И лён, лён, – ей хотелось плакать, но вместо этого она запела, кружась по комнате:

– Ты знаешь эту песню? – спросила Богдана.

– Нет, понятия не имею, – покачал головой Богдан. – Знаю только, что для тебя она совершенно не актуальна: тот, который тебе хоть немного нравится, влюблён в тебя по уши. – Он обнял её и немного приподнял над полом, как любил делать когда-то.

– Вот так прокалываются шпионы, – проговорила Прасковья с шутливой поучительностью. – Ты вроде русский, а важной русской песни не знаешь. Значит, в детстве ты тут не жил.

– Я и впрямь не жил, да и шпионом никогда не был, – Богдан ещё раз обнял её. – Доведись быть шпионом, я бы поработал над базовыми текстами, подтянулся.

– Послушай, а букет роз у них тоже элемент интерьера?