Котов прибыл не один. На переднем сиденье, уперев чехол винтовки между колен, сидел Хафизулла… Оба были в камуфляже, разгрузках и брониках.

Они подошли ближе, наши взгляды встретились… Зной опалил щёки, в ушах засвистал пустынный ветер, а зрение сузилось до тонкой линии совмещения мушки с прицелом.

— Рад видеть тебя, Хафиз, — я первым протянул руку.

— Командир, — рукопожатие его было сухим и крепким.

— Спасибо, что пришел, — добавил Алекс.

— Я был в городе, — пожал плечами курд.

«Я здесь. И я могу помочь. Не о чем говорить.» — вот такой он, мой бывший ротный.

Чувство вины — жуткая штука. Хочешь ты или нет, оно будет преследовать тебя всю жизнь. И не помогут никакие слова о высшей цели, о миссии добра и мира… В конце концов, как я убедился на собственном опыте, под любыми высокими словами скрываются боль и кровь.

— Ну… — отец Прохор, подросток в смешной кенгурушке, оглядел наше святое воинство. Сам он никакого оружия не нёс, и непохоже было, что собирался. — Пойдёмте, братие, с Богом.

И чудо-отрок первым вошел под пыльные серые своды.

Внутри, как и ожидалось, было сумрачно и воняло бомжами. Но запах был застарелый, выдохшийся.

Сквозь заросшие паутиной прорези ротонды пробивались последние лучи закатного светила, и казалось, что раскрошенный бетон поделен на кроваво-красные прямоугольники.

— Разумеется, Лавей обосновался не на самой станции, — вжик-вжик, чиркала по камням лопата Гиллеля. Он опирался на остриё, как на посох.

Я до последнего надеялся, что Мириам приедет с ним. Надеялся и боялся. Конечно же, я не хотел, чтобы она шла с нами в катакомбы. Но отчаянно, безумно хотел её увидеть. В последний раз.

Глядя на багрово-красный зрачок, наполовину скрытый уже линией горизонта, я застыл в дверях. Рядом был только Алекс. Он всё время держался рядом, словно боялся, что не сможет меня прикрыть… Я всё собирался сделать последний шаг. Оставить свет позади. Но не мог себя заставить.

— Я ведь уже его не увижу, верно? — кивнул я на солнце.

— Мы все рискуем его не увидеть, — пожал плечами Алекс.

Мне стало стыдно.

— Да. Верно. Извините.

Я наконец сделал последний шаг, и… не почувствовал ровно ничего. Просто пыльный бетон под ногами, просто заброшенный коридор, к которому с одной стороны прижались ржавые, покосившиеся вагоны… Интересно: почему их отсюда не убрали?

Наверное, чтобы вагоны закрывали собой входы в туннели. Я понимал, что объяснение моё не выдерживает никакой критики, но другого у меня не было.

Хафизулла, отец Прохор и Гиллель ушли далеко вперёд — рубаха сторожа мелькала в глубине станции ослепительно-белым пятном. Бабульки — богомолки, к моему облегчению, остались снаружи.

Алекс нахлобучил свой любимый «ночной колпак», как его называли девчонки. Шелковый цилиндр с жемчужной подкладкой, вышитой на ней монограммой и широкой траурной лентой на тулье.

Расправил плечи, и покрепче ухватив ручку ящика с гранатами, он заспешил вслед остальным.

— У тебя всё ещё есть выбор, кадет, — сказал шеф, незаметно пыхтя под тяжестью арсенала, который тащил на плечах, в карманах и кобурах. — Благодаря тебе мы знаем, где его искать, так что ты можешь просто подождать здесь. В конце концов, должен же кто-то охранять для нас выход…

— Вы сами слышите, что говорите? — спросил я.

Возмущаться и вставать в позу не имело смысла. По-своему, Алекс прав. На пороге смерти не зазорно сделать выбор в пользу жизни…

— Не избегнешь ты доли кровавой, что земным предназначила твердь. Но молчи! Несомненное право — самому выбирать свою смерть, — процитировал он. — Сказал один мой очень хороший друг. Я, признаться, даже немного завидовал. В своё время, конечно.

— Вы никак не могли быть другом Николай Степановича, — сказал я с укоризной. Хватит. Хватит мистификаций. Надоело. — Он был поэтом Серебряного века. И умер задолго до того, как вы могли родиться.

— Поэ-э-этом, — передразнил Алекс сердито. — Много ты знаешь о поэтах…

И он, вслед за другими, вошел в последний вагон метро, который закупоривал тоннель.

Вагоны оказались фальшивыми.

Просто каркасы без сидений, поручней и тамбуров. Пустотелая металлическая кишка. Она тянулась в обе стороны от платформы, и концы её терялись в темноте.

Внутри было на удивление чисто. Только пыли много. И в этой пыли чётко отпечатались огромные крысиные следы… Впрочем, это могла быть и не крыса. Я не большой знаток фауны.

— Ну, кадет? — Алекс поставил ящик с гранатами и принялся разминать руки. — Куда?

— Вон туда, — я подбородком указал в один из туннелей. Сомневаться не приходилось: крючок, намертво вцепившийся в живот, тянул так, словно к леске был привязан автобус.

Отец Прохор сделал шаг…

— Стойте, — я впервые притронулся к святому отцу. Ничего необычного: тощее плечо подростка, не привыкшего к физическим нагрузкам. — На этот раз мы с Хафизуллой пойдём первыми.

Курд уже стоял впереди, заложив руки за пояс, и нюхая затхлый воздух, идущий из туннеля. Как только я с ним поравнялся, он сделал первый скользящий шаг, и через мгновение слился с тенями.

Не оборачиваясь более назад, я скользнул следом. Постепенно исчезли все посторонние мысли, зато чувства обострились, их как бы сделалось больше. Я превратился в одну из теней, в призрака, в безмолвный порыв ветра.

Хафизулла, скользя по другой стороне туннеля, время от времени бросал на меня быстрые взгляды.

Я улыбнулся. Приятное чувство: сопричастность чему-то большому, важному. Особенно, когда есть с кем его разделить.

…Никогда не думал, что доведётся встретиться с Хафизуллой еще раз. Его немногословность, его готовность помочь и небрежение опасностью остались далеко, в прошлой жизни. По которой я всё это время тосковал.

Говорят, война затягивает. Завораживает, заставляет восхищаться собой, своими масштабами и своей великой неизбежностью.

Те, кто побывал на войне, редко в этом признаются. Говорят, что им сняться кошмары и преследуют призраки прошлого. Они не врут. Кошмар — это мирная жизнь. Страх, что изо дня в день теперь будет тянуться скучное, однообразное бытие, намертво лишенное каких-либо значимых событий… В своём кругу, никому не признаваясь, гражданских мы называли «хомяками»: пожрал, поспал, помер…

Вагоны кончились. В последнем зияла дыра в рост человека. Издалека казалось, что она вырезана в стальной стене гигантским консервным ножом, но подойдя вплотную, мы поняли, что сталь просто вырвана, разодрана на полосы и выброшена за порог.

Скрученные, словно серпантин, полосы мы обнаружили, спрыгнув из вагона. Вдаль, сколько хватало глаз, уходили и крысиные следы.

Я удивился вот чему: по идее, в туннеле должно быть темно, хоть глаз коли. Но это было не так. Не совсем так. Серые сумерки, белёсая муть, эфемерный туман — эта взвесь клубилась в жерле туннеля, отсвечивая таинственно и жемчужно. Она и давала глазам видеть, то-ли светясь самостоятельно, то ли подсвеченная чем-то издалека.

Было очень тихо. Слабый ветерок нёс запахи ржавчины, мокрой грязи и гнилых тряпок. Знакомый запах. Так всегда пахнут развалины, в которых случилось что-то страшное. Например, разорвалась бомба и погребла под руинами несколько десятков человек…

— Тьфу ты, в дерьмо вляпался, — из вагона спрыгнул Котов. Ругаясь, он пытался оттереть каблук ботинка о щебёнку между шпал. — Нет ничего хуже человечьего дерьма.

— А ты большой эксперт? — насмешливо спросил Алекс. Колёсики чемодана с гранатами упорно поскрипывали в такт шагам.

— Да уж повидал. Не то, что некоторые белоручки…

На миг мне захотелось, чтобы их здесь не было. Чтобы всё, как в старые добрые времена: мы с Хафизуллой, чёрное, усыпанное звёздами небо и ясная цель впереди.