Мы демонстративно шагнули к двери.

— Ладно, проходите, — Ахмед, к моему глубочайшему удивлению, совершенно забыл про металлодетектор. — Если сам Амадей…

— Сам, сам, не сомневайся, — Антигона жеманно улыбнулась. — Где-то через часик спустись за кулисы. Потом детям будешь рассказывать, что самого Кеглевича слушал.

— Кеглевич? — недоверчиво спросил я, когда Ахмед остался позади. Коридор был узкий, длинный, на другом его конце колыхался тяжелый кожаный занавес, из-за которого доносилось тоскливое завывание ситара. — Клавишник?

— Надо же было что-то нести, пока ты стоял, как дубина, — проворчала девчонка. — Ты что заколдобился? Духа увидел?

— Практически, — не стал отпираться я. — Как он меня не узнал — ума не приложу.

— А еще маскироваться не хотел, — похвасталась Антигона.

Отодвинув завесу, мы проникли в зал.

Это было старинное бомбоубежище. Низкий потолок, толстые бетонные колонны. Клетушки, на которые раньше делилось помещение, срезаны болгаркой, но неровные швы не заглажены, и остро щетинятся арматурой.

Жуть.

Свет мигает в рваном ритме, где-то впереди, в неверных всполохах — сцена, обтянутая малиновым плюшем.

Публика разношерстная: пожилые девушки в огромных серьгах до плеч, папики с цепочками, деловито поглядывающие на «Вишероны» и «Патек Филипы»; какие-то скинхеды, в кожанках, при шипах и татухах, хипстеры в таких же, как у меня, брючках и обтягивающих свитерках…

Многие были в карнавальных костюмах. Среди них — Сильвер в шелковом красном платке, с попугаем, Распутин, при шелковом цилиндре, бакенбардах и фраке, Екатерина в кружевной треуголке, в кринолине, подметающем пол. Лицо её настолько густо набелено и усажено мушками, что различить настоящие черты не представляется возможным…

Среди публики, разнося шампанское, сновали белофрачные официанты. Папики держали фужеры, словно жестяные кружки с чифиром. Скинхеды — двумя пальцами за ножку, с мизинцем на отлёте…

Хипстеры шампанское не пили, для них была зелёная мутная бурда в пробирках.

— Ничего не ешь и не пей, — еще раз повторила Антигона. — Во всём могут быть наркотики.

— А что делать-то? — на таких тусах я никогда не бывал.

— Ты что, забыл? — Ты — новый клавишник. Иди на сцену и присмотрись к инструменту.

— Да ты с ума сошла! — я кричал шепотом, чтобы никто не услышал. Впрочем, бомонд, разбившись на группки, был занят собой… — Откуда ты вообще узнала, что я играть умею?

— Мне Алекс сказал, — Антигона захлопала ресницами. — Приказал проработать доступ… Ты что же думаешь, нас сюда за просто так пустили?

— Ты хочешь сказать, это была хитроумная цепочка спланированных действий?

— Ясен перец! Я целый день угробила на твою легенду! Даже в инете страничку создала: Александр Кеглевич, знаменитый пианист… Потом почитай. Ржачно вышло.

— Да ты с ума сошла! Я за фоно со школы не сидел.

— Расслабься. Талант не пропьёшь. Я же видела, какие ты концерты играл…

— Где ты могла их видеть?

— Ну ты с Урала. В инете, где же ещё?

Я закрыл глаза. Всё это было в далёком прошлом. Тогда ещё была жива мама. Я учился в престижной школе с музыкальным уклоном и выступал. У меня размах пальцев — полторы октавы…

А потом мама умерла и мы с отцом уехали из Москвы. Доучивался я в обычной школе в Ростове, с гопниками и детьми бандюков.

— Иди, потренируйся, — с неженской силой Антигона толкнула меня в направлении сцены. — Шоу скоро начнётся.

Сцена была импровизированная, из каких-то ящиков, похожих на сосновые гробы. В глубине поблёскивала ударная установка, мирно спал прислонённый к стене контрабас, а в центре, как султан средь томных наложниц, раскорячился концертный «Стейнвей».

Взобравшись на гробы, я робко притронулся к белоснежной полировке. По пальцам пробежала дрожь, передалась грудине, и сердце сладостно и испуганно бухнуло. Открыв крышку, я легко пробежался по клавишам.

Пальцы, конечно, деревянные, и чтобы их нормально размять, понадобится не один час, но вряд ли среди публики отыщется кто-то, кто обратит внимание на подобные тонкости…

— Ты новый лабух? — голос шел из-за спины. Я обернулся. Уткнулся носом в собственного клона — хвостик, очки, борода, розовые джинсы…

— Лёксик.

Руки я протягивать не стал. Изобразил пальцами бледную медузу. Пианист бережёт в первую очередь руки…

— Жордик, — мне достался такой же жеманный всплеск бледной медузы. — Ты что предпочитаешь: черёмуховый смузи или сельдереевый сок?

— Тапинамбур.

Мой выбор сразил Жордика наповал.

— Ты пока поиграй тут, разомнись, — предложил он. — А мы поищем.

И я стал играть.

Для начала — Малера. Две девушки, в джинсах-клёш и коротких маечках, вышли на импровизированный танцпол перед сценой и принялись колыхаться, прикрыв глаза, прижимаясь животами друг к другу и повесив руки по бокам туловища. Как змеи под дудочку факира…

Войдя во вкус и чувствуя, как хрустят суставы, я перешел на Болеро — произведение мрачноватое, зато как нельзя лучше подходящее обстановке. Контрабас за спиной проснулся и подхватил ритм густым раскатистым басом.

Народ начал подтягиваться к сцене. Мелькнул шелковый цилиндр, Антигонин растянутый свитер — в углу, за колонной, она что-то оживлённо обсуждала с давешним Жордиком. Девушек-змей заслонил бело-голубой кринолин, и я с ужасом понял, что Екатерина — это Афина, с синими искусственными буклями под треуголкой. Глаза мои метнулись к шелковому цилиндру, и по спине побежали жаркие мурашки: резкий, чуть длинноносый профиль нельзя было спутать ни с каким другим…

Алекс был здесь. Но это был вовсе не Алекс!

Лицо его было выкрашено белой краской. Чёрными провалами, как на черепе, зияли глазные впадины, рот был сведён к тонкой линии, поперёк которой, еле заметными штрихами, наметились зубы. Цилиндр сидел на голове залихватски, под немыслимым углом, тулью вместо пряжки украшал настоящий череп — то-ли крысы, то ли ещё какого-то мелкого зверька.

Фрак был бархатный, бирюзово-малинового оттенка, в белоперчатных руках — любимая трость… Ай да шеф! Ай да сукин сын!.. Нашел-таки способ явиться на вечеринку.

Котова не хватает, — саркастично подумал я, и в этот же миг узрел майора, в хорошем двубортном костюме, при часах и повисшей на руке дорогой девочке по вызову…

Рукоятка пистолета сквозь рубашку показалась тёплой, а тяжесть его немного успокоила нервы. Я даже усмехнулся: наивный. Принял поход в ночной клуб за банальный поход в ночной клуб…

Пальцы сами собой забегали резвее, и от Равеля я нечувствительно перешел к Людвигу Вану, Лунная соната часть третья, забойный ритм мне всегда напоминал об Элвисе.

Саксофонист, узнав мелодию, заизгибался в экстазе, ударник рассыпал щедрые россыпи металлического гороха.

Ладно, соберёмся. Третья часть не будет длится вечно, нужно изобразить еще что-нибудь зажигательное.

И тут барабанщик, словно почуяв моё желание, затянул начальные такты «Каравана» Дюка Эллингтона. Я свистнул от восторга и подхватил. В глазах саксофониста мелькнуло бешеное выражение, он бросил пару пробных пассажей, но главную тему я ему не отдал, обойдётся он без главной темы, самому мало…

Он понимающе кивнул, и мы понеслись. Ударник, клавишник и сакс — как три жеребца в одной упряжке, бия копытом, фыркая огненными ноздрями и подзуживая друг друга молодецким ржанием…

Я перестал замечать, что творится вокруг. Сцена завертелась, огни рампы слились в светящийся круг, а в груди красным цветком распустилось огненнопламенное, уже наполовину забытое, чувство причастности к чему-то большому, грандиозному…

— Я думал, что Кеглевич — это хайп, лажа, — сказал ударник, угощая меня сигаретой.