— Одну минутку, милейший, — Алекс придержал швейцара, спешившего распахнуть перед нами двери лифта. — Скажите: давно вы тут служите?

— О прошлом годе устроился, — кивнул швейцар. — Как из бокса ушел — так и сюда. А чего? Работа не пыльная…

— Да, конечно, — перебил шеф. — А как вам новые жильцы? — он глазами указал на дверь квартиры — цельнолитую стальную плиту, как в банковском хранилище.

— Жильцы как жильцы, — пожал плечам швейцар. Но на шефа он больше не смотрел. В пол смотрел, на тщательно подметённый, без единой соринки, ковёр. — Ничего худого сказать не могу…

— А хозяйка? — не отставал шеф.

— Ангелина Павловна? — швейцара, здоровенного мужика, бывшего боксёра, передёрнуло с ног до головы. — Да… Грех жаловаться. Автандил Ашотович — человек щедрый.

По старой боксёрской привычке, стоял он, потирая костяшки пальцев. Правой рукой — на левой. А глаза бегают.

— Ладно, не смею больше задерживать, — мы вышли из лифта и швейцар поспешно — слишком поспешно — захлопнул резную кованую калиточку и нажал кнопку.

— А вдруг это… Ну, просто беременность такая, — сказал я тихо, когда мы остались одни. Дверь Алекс отпирать не спешил, осматривал лестничную площадку.

Здесь тоже лежал ковёр, стояла кадка с пальмой — самой настоящей. А пахло каким-то дорогим парфюмом.

Я в таких подъездах никогда не бывал. Для меня старая Питерская многоэтажка — это вечная сырость и запах кошек.

— Вот и посмотрим, — шеф тоже говорил тихо, почти шепотом.

Он беззвучно, как заправский медвежатник, отомкнул три замка и толкнул створку так, чтобы она плавно ткнулась в стену.

— Что-нибудь чувствуешь? — спросил шеф одними губами.

— Нет. Только запах. Будто горело что-то.

— Быстрее, — и шеф длинными прыжками понёсся по коридору, в конце которого уютно светились двустворчатые витражные двери. Запах шел оттуда.

Уже не прячась, ударом шеф распахнул двери и… Я замер рядом.

На стуле, неестественно выпрямив спину, сидел еще один испуганный мужчина — третий за сегодняшнюю ночь. В чёрном, слегка лоснящемся костюме, в когда-то белой, а теперь залитой малиновым сиропом рубашке… Лицо его тоже было покрыто красным. По толстым щекам, теряясь в бороде, стекали рубиновые капли. Почему-то я испугался, что горелым пахнет от него, но взглядом уже обнаружил тостер, в котором исходили дымом два почерневших кусочка хлеба…

Теперь о главном. Позади мужика была женщина. Я её сразу узнал. Это лицо преследовало меня повсюду: на улицах, дома, иногда — даже во сне. Оно смотрело с билбордов, с экрана смартфона и даже рекламировало обезжиренный йогурт.

Ангелина Молочкова, прима-балерина Мариинки. Насколько я знаю, исполняла партию Кармен с приглашенной звездой Патриком Бродским.

Она была в точности такая, как на экранах: огромные магнетические глаза, белокурые, взбитые в высокую причёску кудри, летящий эфемерный стан… Сейчас он был облачён в прозрачный пеньюар, под которым угадывалось кружево ночной рубашки и компактный, остро выступающий вперёд, живот.

Чарующую картину нарушал всего один предмет. Незаметный с первого взгляда, он притягивал к себе и уже не отпускал.

В руке с белой кожей и идеальными розовыми ноготками, обрамлённой дорогим кружевом, Молочкова сжимала окровавленный нож.

Несколько пятен крови запятнали и её пеньюар, а уж рукава были выпачканы почти до локтей. В данный миг она прижимала нож к щеке мужчины. И вела остриём медленно, тщательно, словно собиралась снять всё лицо целиком. Мужик жмурился, из глаз его катились слёзы — они оставляли промытые дорожки в сплошной корке на коже.

Госпожа Молочкова улыбалась.

— Спасите, — просипел сквозь зубы охранник, — судя по форме, это был он. — Христом-Богом…

— Т-сс… — приложив палец к губам предупредил шеф. — Не надо резких движений. Вы же видите: женщина не в себе, — и повернувшись ко мне: — Сашхен, убери пистолет.

Я моргнул.

Когда я его достал — не помню. Но кухню — горелые тосты, исполосованного охранника и балерину — я разглядывал через прицел.

— Она его зарежет, как поросёнка, шеф, — сказал я. Руки онемели: они не хотели разжиматься, не хотели выпустить рукоять…

— Если мы будем действовать правильно, не успеет, — сказал Алекс. — Только убери пистолет, кадет. Ты же не хочешь, чтобы в газетах появился некролог знаменитой балерины…

Он сделал скользящий шаг вперёд, по направлению к охраннику, и ласково проворковал:

— Аня, Аничка, иди ко мне… Дядя хороший, дядя плохого не сделает… брось каку и иди…

Балерина ощерилась, как дикая кошка, и зашипела.

— Ну же, Аничка, будь ласка… — шеф продолжал говорить, а сам всё ближе подходил к женщине. — Никому не двигаться без моего сигнала, — тем же воркующим голосом приказал он. — Сашхен, как только я её схвачу — беги в спальню и тащи сюда большое зеркало. Ты меня понял? — он не отводил взгляда от лица балерины.

Охранник попытался что-то сказать, но женщина шевельнула ножом и он затих.

— Так может, за саквояжем? — подражая Алексу говором, спросил я.

Саквояж я оставил в прихожей — громоздкий он был. Неудобный.

— Некогда, — бросил шеф. Всем приготовиться.

Ангелина, предчувствуя опасность, шевельнула лезвием, и по щеке охранника хлынул новый поток крови — я отчётливо ощутил свежий железистый дух, даже через горелый запах тостов.

А шеф, без предупреждения, без малейшего намёка, неожиданно прыгнул к женщине и крепко обхватил её запястья.

— Зеркало! — прохрипел он, падая на пол позади охранника.

Я сорвался с места.

Длинный коридор, двери, двери… В одной показался угол широкой кровати. Влетев, я лихорадочно огляделся. Зеркало, зеркало… И не сразу понял, что над туалетным столиком — пустая рама. Глухая задняя деревяшка истыкана дырками от ножа, а зеркала нет.

Где-то здесь должна быть ванна!

Я кинулся к незаметной белой двери. Ванная комната сияла белым мрамором, громадная чаша ванной была чёрной, как зрачок мертвеца… Но зеркала не было и здесь — одна лишь тяжеловесная, в завитушках позолоты, рама. Да что же это такое?

У женщин бывают косметички, — судорожно думал я, открывая дверцы шкафчиков и вываливая на пол груды полотенец и лекарств. — Пудреница, зеркальце для макияжа… Ничего. Лишь пустые коробочки и футляры.

Обежав по периметру всю квартиру — пять или шесть комнат — я вернулся в кухню.

— Где зеркало? — прохрипел шеф.

Он барахтался на полу, подмяв под себя Ангелину. Запястья её он держал вверху, над головой женщины — в одной руке всё ещё был нож. Балерина брыкалась длинными стройными ногами и шипела, как придавленная змея.

— Ни одного зеркала во всём доме, — чувствовал я себя, как отличник, не сумевший решить самую простую задачку.

Что характерно: охранник даже не был связан. Он просто сидел на стуле, не предпринимая никаких действий.

— Этого следовало ожидать, прохрипел шеф. — Как я сразу не догадался… Саша, отбери у неё нож.

Но я уже склонялся над ними обоими, перешагнув через ноги женщины и оставив охранника за спиной.

— Побили они все зеркала, — подал голос дядька. — Еще неделю назад побили. И не велели новых покупать. Хозяин приказывали во всём угождать.

Я подумал: насколько велика сила авторитета Банкира, если здоровый дядька смирно терпел, пока с него живьём снимают кожу…

Расцепив по одному впившиеся с нечеловеческой силой пальцы, я отнял нож и отшвырнул его подальше, под шкаф. А потом занялся ногами балерины: найдя на полке несколько кухонных полотенец, связал лодыжки, затем примотал их к батарее — для надёжности.

Пока шеф удерживал руки, замотал ей рот — Ангелина щелкала зубами, как настоящая акула. И последними скрутил руки.