Говорят, что при гигантском пожаре кислород взрывается и люди даже на далеких расстояниях погибают от удушья, и что адский жар фосфорных канистр даже тела взрослых людей превращают в крошечные детские мумии, и что бесчисленное множество женщин бродят по стране с такими жуткими реликвиями.

И теперь хотят закрыть глаза на то, что с этой войной заканчивается европейская эпоха, что технология, поворачивая последнее жуткое колесо, оставляет после себя жуткий вакуум душ и что заполняющей средой, вероятно, будет крайне антимеханистическое, антирациональное ощущение жизни X, полной вновь пробудившихся демонов? Что нет возврата к вчерашнему мировоззрению, что никакой план Бевериджа[226] и никакие стандартизированные удовольствия на выходных не гарантируют дальнейшего существования масс, ставших беспомощными и бесцельными, и что на этот раз сами всадники апокалипсиса оседлали своих тощих коней?

Сегодня, возвращаясь на велосипеде из Штайна, я наткнулся на группу молодых женщин — фабричных работниц. Это северные немцы, которые были эвакуированы сюда и «трудоустроены» (если воспользоваться этим красивым словом из лексикона современного торгашеского немецкого) в химической промышленности долины Альц… они маршируют, перебирая ногами, как и весь народ, в военном строю, выглядят такими неловкими, уродливыми, лишенными всякого женского изящества, как принято в Союзе немецких девушек. Они тащатся, как стадо коров со светлыми косами, и если я так много говорю о них, то только из-за песни, которую они напевают…

Это какая-то пошлая чепуха в знакомом рубленом ритме, заимствованном у большевиков, которым мы обязаны музыкальным нацистским поставщикам двора, но примечателен припев…

Любопытный текст, в конце концов! Один вопрос показывает, что эти непривлекательные существа с одутловатыми лицами, с обязательными светлыми косичками на плечах, родом из Ганновера, где оперный театр действительно сгорел. Является ли это оппозицией, самоиронией, протестом или просто превращением в коров, к которому нацисты подталкивали немецких женщин последние двенадцать лет, не осмеливаюсь решить. Скорее всего, это симптом общего оболванивания. — Кстати, на вокзале в Траунштайне я разговариваю с несколькими знакомыми мне членами Венского филармонического оркестра. Они, однако, сохранили свою живость и гневный протест и обращают мое внимание на забавный вариант донесения вермахта, о котором шепотом рассказывают друг другу в Мюнхене:

Очень мило, без сомнения, очень мило. Конечно, я бы предпочел, чтобы немецкий протест выражался в партизанских формированиях, а не в этих более или менее остроумных шутках, которые лишь отражают всю нашу беду, трусость, летаргию, вполне успешную нацистскую эмаскуляцию немецкого народа.

Кстати, не хочу быть слишком несправедливым. Как в районе Мурнау, так и около Санкт-Иоганна в Пинцгау, говорят, недавно появились баварские и австрийские партизаны, банды дезертиров и беглого городского пролетариата. От скольких страданий мы избавили бы мир, если бы раньше приступили к делу! Я снова вернулся к старой загадке, которая не дает мне покоя уже одиннадцать лет. Анализируя немецкий массовый психоз, генера-лов, которые позволили себе физическое насилие со стороны герра Гитлера без того, чтобы застрелить этого заплесневевшего отставного плотника с мюнхенской Барерштрассе (что может потерять шестидесятипятилетний старик, кроме своего достоинства?), этих стигматизированных женщин, его фанатичных поклонниц. Анализируя ситуацию с детьми Грегора Штрассера, которого герр Гитлер убил летом 1934 года после путча Рёма… с теми одиннадцатилетними детьми, отец которых был убит, но которые спустя четыре недели после убийства заявили: «Это сделал фюрер, а то, что делает фюрер, всегда правильно». О, гигантский психоз, немыслимое массовое опьянение, за которым последует самое гигантское в мире похмелье! Вот он, продукт радио, массового одурманивания, продукт всех этих технических аппаратов, которые приводят к возникновению социальных кварталов, к мании величия масс, к полной термитизации человечества и в итоге — этот факт нельзя упускать из виду — к унижению и недееспособности настоящей интеллигенции. Я, знающий Америку и немного Советскую Россию, о которой в данном контексте не стоит упоминать, стою на том, что в Германии сегодня обитает самый инфернальный сброд в мире.

Сброд, который, заметьте, принадлежит не к пролетариату, а к мелкому чиновничеству, к учителям начальных классов, к почтовым служащим среднего звена… тот самый адский средний класс, который Зомбарт[227] назвал камнем преткновения для любого реального развития. А Ортега-и-Гассет написал книгу под названием «Восстание масс», которая в сегодняшней Германии подвергается остракизму и, кстати, соотносится с поистине жирондистским духом крупной буржуазии.

Нам, готовящим историографию Третьего рейха, придется назвать ее «Восстание почтальонов и учителей народных школ».

Я наблюдаю из моего Кимгауэрхофа за самым сильным ударом, который когда-либо обрушивался на Мюнхен. В течение трех часов это был один сплошной рев, непрерывный гром бомбежек, который сотрясал землю, и даже здесь, на расстоянии девяноста километров, давление воздуха распахивало окна. Затем он проносится с мощным генерал-басом пропеллеров над моим домом. Я слышу два взрыва совсем рядом, очевидно из бортовых пушек, вижу одну из этих серебристых металлических птиц… не знаю, немецких или английских… скользящую вниз к земле, как осенний усталый кленовый лист в воздушном круговороте. Это слишком далеко. И все же это может быть всего в пяти или десяти километрах отсюда. Кто гарантирует, что в следующий раз такой бомбардировщик не упадет на мою крышу, что я не потеряю с трудом нажитое имущество, толику благосостояния, сохраненную после инфляции? Недавно британская радиостанция упомянула о складе боеприпасов в Хёрпольдинге. Хёрпольдинг находится в восьми километрах отсюда по прямой. Более того, вся нижняя долина моей невинно чистой реки заражена этой промышленной чумой, которую генералы, главные разрушители Германии, притащили сюда.

Я вижу свою библиотеку, готические скульптуры, готические люстры, гравюры, все, что я собрал и люблю. Теперь оно часто смотрит на меня так странно и словно бы плачет… о, видели ли вы испуганное лицо, с которым имущество усопшего смотрит на вас перед тем, как его развеют по ветру?

Из Мюнхена, где в дождливые ночи десятки тысяч бездомных и беззащитных людей разбивают лагерь на Максимилиансплац, по близлежащему рейхсавтобану движется нескончаемый поток беженцев, разбитые старухи тащат на длинном шесте, положенном на спину, узелок со своими пожитками. Бедные бездомные люди в обгоревшей одежде, с глазами, все еще наполненными ужасом от вихря огня, от взрывов, которые разнесли все на куски, от контузии, от позорного удушья в подвале, где человек задыхается в потоках экскрементов и жижи из прорвавшихся канализационных труб. Какое дело до этого герру Гитлеру, который каждый день читает роман в своей барсучьей норе, зарытой в землю, который проводит ночи, эти беспокойные, мучительные ночи убийцы масс и сентиментального гангстера, за просмотром фильмов, какое дело до этого ничтожеству, которого зовут Шпеер и чья деловая физиономия раскрывает отвратительно механистическую душонку своего поколения. Признаюсь, что рядом с этим Папеном, сочетающим совесть и чувство чести ротвейлера с гиперболической глупостью, которая является не оправданием, а отвергнутым пороком, рядом с этими новогерманскими псевдожирондистами и мишурными дворянами из рода Круппа со товарищи этот хлыщ, который чувствует себя реинкарнацией Леонардо да Винчи, является для меня самым отталкивающим, что родилось на периферии настоящих предводителей разбойников нацизма. Если я добьюсь своего, мы повесим его на двадцать футов выше, чем остальных.