Оплакивают Любек и Росток, но никто не может оплакивать эти готические жемчужины так горько, как я.

Что же произошло? Оба города, из которых Росток всего три десятилетия назад был мирным, спокойным рынком сытой крестьянской страны, заполонила чумная оружейная промышленность, которая с таким же успехом могла бы разместиться в каком-нибудь скучном и архитектурно нейтральном месте на колониальном Востоке, но она поселилась здесь, потому что господа инженеры не хотели скучать в маленьких городах, а некоторые бургомистры имели амбиции вести вверен-ные им общины «вперед». Так и Мюнхен, веселый, элегантный Мюнхен далекого прошлого, обязан своей судьбой и своим упадком господину Круппу, который осчастливил нас в Первую мировую войну первым крупным промышленным предприятием и привел за собой другие.

И вот теперь плачут над руинами соборов, которые уже не вернуть, две капители которых перевешивают всю немецкую индустриальную мономанию, которая является источником обнищания Германии… плачут, не ударяя себя в грудь. Храните ли вы свои домашние инструменты, свои гвоздодеры и пилы в драгоценных барочных комодах… используете ли вы редчайшие хрустальные чаши для хранения охотничьих патронов? Будут ли после войны призваны к ответу эти инженеры, генералы из военно-экономических подразделений, бургомистры и городские чиновники за то безмерное легкомыслие, с которым они подвергают вверенные им настоящие драгоценности риску войны?

Вряд ли. В течение многих лет престижная северогерманская промышленность пожирает и мою тихую речную долину, изгоняя крестьян, порождая социальную нестабильность, обнищание, недовольство, с откровенной наглостью заявляя, что именно они «продвинули регион вперед». Как бургомистры Любека и Ростока. Они уже много лет строят здесь огромный подземный склад боеприпасов и отравляющих газов, раскулачивают крестьян, не возместив им убытки, накапливают химические отходы невообразимой разрушительной силы и тем самым подвергают опасности район, который еще вчера был таким мирным: каждую ночь я слышу грохот бесконечных поездов, набитых газовыми гранатами и другими боеприпасами, которые могут превратить весь этот буколический край в ад огня и яда при первом же воздушном налете.

Тем временем здесь происходит вот что. Технический администратор этих ядовитых штабелей, импортированный, разумеется, из Пруссии, капитан по фамилии Шульц, поднявшийся из почетных рядов пиротехников, так бессмысленно и регулярно напивается, что в трансе и для собственного развлечения начинает ночью стрелять из пистолета по постам охраны и издеваться над протестующими людьми. На следующее утро, очнувшись от наркоза, он пытается подкупом принудить дежурного ефрейтора к молчанию, но железные баварцы с усмешкой отвергают его. На него доносят, и на следующее утро он бесследно исчезает в недрах нацистской военной машины — наверное, чтобы в силу своей безупречности подняться по карьерной лестнице и снова где-нибудь появиться: сатрапом маленького польского тылового городка, где он опять хозяин жизни и смерти коренного населения и может пьяным беспрепятственно стрелять в следующий раз по живым мишеням. Вот что происходит с функционерами, которых назначают администраторами химического ада и которые из-за небольшой ошибки могут обречь целый мирный район с людьми, животными, травой и деревьями на жестокую смерть. Между прочим, во время атак на Росток мой родственник, известный гинеколог, в первую же ночь потерял свою частную клинику, а во вторую — лишился не только квартиры, но и всего остального имущества: старый семидесятилетний господин, с трудом протиснувшийся в пижаме в окно подвала, ничего не смог спасти, что наживал в течение долгой успешной жизни, кроме своего физического существования.

Сегодня я получил известие о том, что нацисты, вероятно, убили в тюрьме Эрнста Никиша[191], приговоренного к пожизненному заключению четыре года назад в ходе нашумевшего судебного процесса, который привлек большое внимание за рубежом. Этот простой учитель народной школы из баварского Риса был, однако, одним из самых умных и необычных людей, которых я встречал. Во время мюнхенской революционной зимы 1919 года, когда я с пятьюдесятью другими господами был добровольным заложником в отеле «Байришер Хоф» вместо старого принца Леопольда Баварского, он стремился стать политиком НСДПГ[192] и председателем радикального солдатского совета и старался обеспечить приличное, я бы сказал, джентльменское обращение с заключенными, это при его безоговорочном предпочтении всего, что было не капитализмом, а настоящим «ancien régime»[193]: у нас была даже рулетка, на которой мы проигрывали последние хорошие твердые деньги, старые талеры из чистого серебра до 1870 года.

В 1930 году, когда мы встретились во второй раз, он стал депутатом от НСДПГ, который, подобно Людендорфу в его Танненбергском союзе, имел за спиной небольшой, но фанатично преданный круг бывших крайне оголтелых военных лейтенантов, фрайкоров и голодающих студентов и который, как журналист филиала русофильского отдела Генерального штаба, издавал очень грамотно ориентированный журнал и поэтому вверг себя в фатальный конфликт с явно русофобской гитлеровщиной. Дважды я присутствовал в качестве гостя на его «собраниях», которые проходили за баррикадированными воротами старого Лойхтенбурга или в палаточном лагере посреди ущелий Тюрингского леса с простой едой из полевой кухни, утренними пробежками и вечерними очень умными лекциями, которые собирали самое разнородное, на мой взгляд, общество: кроме вышеупомянутых наемников, левых и правых шпиков, нищих студентов и гимназистов, которые тащили сюда через всю страну свои палатки, сомнительные остатки россбаховских представителей[194], которые искали здесь трибадские приключения. А еще пресловутые отставные дивизионные священники, старые генералы и переодетые офицеры, политические растаманы и даже некоторые представители СА из оппозиционного крыла, которые сгинули два года спустя в рёмовском путче.

Сам он, круглоголовый, с лицемерной проницательностью и близорукими, немного чекистскими глазами, был, конечно, кем угодно, только не «отъявленным предателем». Его судьба сложилась так из-за язвительной иронии и яростной ненависти, с которой он преследовал нацистов и самого Гитлера — из-за него самого и из-за бесхарактерности его сторонников, заседавших в Генеральном штабе. Поскольку утилитаризм, нарушение обещаний и политическое маневрирование с 1918 года являлись естественными традициями молодого служащего Генерального штаба, эти сторонники самым элегантным образом бросили его в тот момент, когда герр Гитлер утвердился в качестве официальной судьбы Германии и, так сказать, Военного кабинета. Вся его измена, возможно, заключалась в том, что его журнал[195], который, как ни странно, смог издаваться в 1935 году, не понравился герру Розенбергу[196], злому гению партии, и что он, Никиш, любил издеваться над великим Маниту, который только что наслаждался сравнением себя со Сципионом Африканским и даже Кромвелем…

Ирония перед Термидором[197] часто бывает смертельной. Кстати, судьи, которые в свое время запрятали этого человека в тюрьму и тем самым способствовали политическому убийству… хорошо ли им теперь в своей шкуре?

В Штутгарте, где я говорил со своим издателем, встретил пожилую даму, пережившую катастрофу «Титаника», затонувшего тридцать лет назад, которая рассказала мне шокирующий эпизод об этом очень темном и до сих пор далеко не прояснившемся деле: когда море уже лизало палубу променада и люди бежали к шлюпкам, стюарды все еще предлагали тарелки с закусками: