Конечно, все говорит о том, что и на этот раз Англия струсит — точно так же, как она бездеятельно взирала на вторжение в Австрию и этим укрепила позиции Гитлера. Что ж, пока нам, не самым плохим немцам, придется надеяться на войну как на избавление от нашествия паразитов. Я долго обсуждаю это с Пфл., который не понимает моих чувств. Конечно, Пфл. — экономист, а моя старая теория заключается в том, что реальная сущность национализма — экономическая. Все еще зависит от того, признает ли человек, пришедший к власти путем мошенничества, шантажа и обмана, этот режим своим законным правительством или, как я с 30 января 1933 года, видит в нем олицетворение преступления и отрицает легитимность нынешнего государственного строя. Разве я должен злиться на полицию, которая явилась спасать меня и выбивает тараном дверь моего дома, когда на меня нападает орда грабителей, затыкает рот мне и издевается?

А пока выборы, которые должны были узаконить или дезавуировать действия Гитлера в Австрии, были сфальсифицированы самым позорным образом, как я теперь смог убедиться. Я и четверо взрослых в моем доме, конечно, голосовали «против», мне знакомы по крайней мере двадцать других надежных людей в деревне, которые сделали то же самое — тем не менее в официальном результате деревня единогласно «одобрила политику фюрера», без единого голоса «против». Атмосфера наполнена слухами о заговорах и убийствах, которые, как ни странно, вращаются вокруг преторианской гвардии СС и так называемых юнкеров орденских замков (без паники, в основном это ученики аптекарей и молодые кассиры). А вот что на днях со мной случилось в Мюнхене…

Во время бритья в маленькой гостинице у центрального вокзала, где я всегда останавливаюсь, мимо окна моего номера на третьем этаже промелькнула тень, и сразу после этого я услышал глухой удар… отвратительный лопающийся звук, знакомый мне еще по Африке, когда машиной давишь раздувшихся шумящих гадюк, которые греются на проезжей части…

Выхожу, а на улице лежит мужчина в черных бриджах для верховой езды и пижамной рубашке в сине-белую полоску, ноги непристойно раскинуты, череп проломлен, и мозги вытекают в огромную лужу крови. Люди, стоя вокруг, таращатся, остановившийся велосипедист взволнованно рассказывает, что человек, прыгнувший с четвертого этажа, при падении чуть ли не угодил в него, а причитающая женщина даже видела самоубийцу перед прыжком на подоконнике четвертого этажа. Служащий отеля накрывает труп большой оберточной бумагой, пока две лохматые бродячие собаки слизывают кровь и пока носки ботинок все еще выглядывают из-под бумаги, наконец приходят уборщики, прикручивают шланг к ближайшей трубе и моют брусчатку.

Отвратительный труп остается лежать под оберточной бумагой, маленькая улочка перекрыта, его раскинутые ноги в позе макабрической попытки совокупления виднеются каждый раз, когда ветер задувает под коричневый покров. Портье, которого я допрашиваю, говорит мне, что этот человек в форме СС, слегка подвыпивший, в шесть часов утра заказал комнату как можно выше, а еще литр пива и целую бутылку коньяка, которую мы нашли на три четверти выпитой наверху, на этом жалком чердаке, рядом с мятой кроватью. А еще мы нашли черный военный мундир, брошенный на пол, и разбросанную вокруг кровати потрепанную коллекцию почтовых открыток, которые предлагают путешественникам в Лиссабоне на Praço do comercio и особенно в Порт-Саиде и которые воспроизводят акт совокупления во всех его подробностях и с увеличением, так сказать, для близоруких. Только через несколько часов я узнаю результаты первой полицейской экспертизы. Погибший, который зарегистрировался, конечно, под вымышленным именем, был курсантом школы руководящих кадров СС в Тёльце, который участвовал в заговоре против Гитлера и партии и за которым теперь охотился палач. Этот случай со всеми его отвратительными подробностями и еще более отвратительными останками погибшего напомнил мне историю, которую много лет назад рассказал мой друг Ганс фон Бюлов, племянник великого дирижера. Во время финской кампании 1918 года был схвачен как главарь большевистской банды прусский офицер, попавший в плен в первый год войны и ставший в плену и во время революции настоящим мародером… кадровый военнослужащий, который до войны успел несколько лет прослужить в своем полку. И вот этот человек, совершенно одичавший за четыре года сибирского военного плена и превратившийся в кровожадного Степку-растепку[94], попадает в плен и приговаривается к смерти как главарь банды, на совести которой бесчисленные зверства. Но происходит непостижимое: стоя перед взводом и глядя в черные глаза направленных на него винтовок, он просит сигарету, зажигает ее, делает несколько затяжек и в последний момент перед командой «огонь» срывает брюки…

Разворачивается, вытягивается навстречу смерти голым задом, испражняется перед взводом и в итоге принимает таинство смерти под пулями — в процессе дефекации. И снова я говорю с Бюловом о старой истории. Конечно, можно было бы вспомнить Шопена, который кричал «Merde» приближающейся смерти, можно было бы похвалить презрение к смерти молодого поколения…

Но это не так. То, что выглядит как отвага перед смертью, является лишь одичанием, то, что напоминает стоицизм, выражает лишь состояние масс, в котором человек не добр и не зол, а глубоко и с определенным воодушевлением вообще ничто. И я действительно не знаю, как лучше охарактеризовать состояние души этих мрачных современников.

Сейчас ходят слухи о народном восстании, вспыхнувшем в Вене, — слухи, которым я in nuce[95] не верю. В лучшем случае это будет брюзжание и беготня нескольких баб, торгующих овощами, и только. Массы упахиваются, едят, спят со своими водородно-супероксидно-блондинистыми женами и, чтобы куча термитов продолжала жить, производят детей — они молятся лозунгам великого Маниту, обличают или их обличают, умирают или их убивают и таким вот образом вегетируют, даже не краснея перед наследием отцов, перед мыслителями великого прошлого, перед сокровищами своей собственной культуры.

Невыносимо не то, что это наводнение мира неандертальцами случилось. Невыносимо то, что это стадо неандертальцев требует от немногих еще полноценных людей тоже стать неандертальцами, а за отказ угрожает физическим уничтожением. У Гераклита сказано: «Они не понимают, что многие всегда злы и лишь немногие добры. Ефесяне, видно, совсем состарились и должны повеситься, отдав город молодым. Раз уж прогнали Гермодора, самого значительного среди них, с криком: „Никто из нас не должен быть лучшим“ — пусть уж где-нибудь в другом месте и у других».

Тщетно ломаю голову над смыслом организованного Геббельсом преследования евреев, которое сейчас, когда режим еще остро нуждается в мире, порождает смертельную вражду всех и à longue vue[96] делает войну неизбежной. Я не нахожу никаких мотивов, даже когда пытаюсь двигаться по линии мысли гитлеризма. То, что диктаторы, чтобы не дать остыть симпатиям канальи, должны каждые пять месяцев зажигать новый сверкающий фейерверк для масс… то, что по этой причине Наполеон III метался от севастопольских событий к китайской экспедиции, к Мадженте, Сольферино, Мексике, наконец, к Седану, все это бесспорно и, наверное, могло бы объяснить и события 9 ноября[97], если бы не сама война, которую Гитлер затеял и которую он должен избежать, если не хочет вырыть себе могилу. Я говорю с Л., энергичным сотрудником Министерства иностранных дел, который просто смеется надо мной, моими сложными ходами мысли и объясняет все внезапным приступом ярости Гитлера, который теперь играет роль Артаксеркса — вдруг начинает реветь, а если не получает своего тут же, то бросается на пол и грызет ковер.

Если бы Лоренц был прав, то было бы нестерпимо больно и чудовищно стыдно. Но я опишу два случая, которые произошли, так сказать, на моих глазах. Один касается племянницы актера Зонненталя, некая венская доносчица выманила ее из убежища на озере Кимзее и преследовала от одного пристанища к другому, пока та, смертельно уставшая и без малейшего желания жить, не ушла куда-то в горы в морозную ночь, где после долгих дней поисков мы наконец нашли ее разложившийся труп…