Ибо я никогда не откажусь от осознания, что массовый человек отнюдь не тождественен пролетариату… что сегодня его гораздо чаще можно встретить во властных кабинетах великих синдикатов и в индустриальной Jeunesse dorée[182], чем в рабочем классе… меня никогда не покинет чувство, что это неопознанный диалитический процесс и чума, зародившаяся в верхних слоях современной социологии. Именно биологическая неустойчивость массового человека, его недолговечное историческое существование дает мне право поставить этот диагноз, дать этот прогноз и призывать к сопротивлению. Я уже говорил о таинственной связи, которая, насколько мне известно, существует между социологическим и соматическим массообразованием, между современной термитной кучей и тенденцией к образованию злокачественных опухолей, навязанной ей как страшный бич Божий. Раковая клетка и массовый человек — та же сомнительная биология, та же тенденция к скорой смерти и распаду, то же взрывное размножение и то же анархическое зарастание найденными формами; не должен ли всплеск этой болезни, которая сегодня почти настигла человечество, подобно Черной смерти, иметь глубоко скрытые связи с тем, что сегодня угрожает всей культуре человечества?

Я достаточно оптимистичен, чтобы верить, что завтра, хоть и после многих лет апокалиптических ужасов, останутся позади сгущавшиеся с XIX века грозовые тучи. Мне не нужно ссылаться на экономические проблемы, на перенасыщение мира промышленным производством, которое завтра возобновится и сделает бессмысленный подсчет поголовья излишним и устаревшим — таким же устаревшим и старомодным, каким был феодализм в конце XVIII века после выполнения своей исторической миссии. Мне остается только указать на несостоятельность существа, называемого массовым человеком, и на его чувствительность ко всем иррациональным событиям, которые собираются, как грозовые тучи, вокруг наших заборов. Вполне возможно, что перед началом грозы сбудется то жуткое шпенглеровское пророчество, в котором говорилось о последней разбитой скрипке и последней сожженной партитуре Моцарта. Но для массового человека, рожденного разумом и воспитанного под его тиранией, невозможно пережить новый натиск иррационального или антирационального, поскольку его почти автоматически засасывает огромный ментальный вакуум наших дней. Структура этого загадочного мира не терпит односторонней соматической жизни, она карает нарушенную гармонию телесных и психических функций смертью, которая до сих пор оставалась неизменной константой в этом борделе, построенном массами. Пусть война, затеянная всеобщим восстанием масс, разрушит готические соборы, пусть завтра навсегда утихнут мощные пассажи баховской Чаконы[183]: орда дегенеративных футбольных негров не переживет пожара этой войны.

И перспектива будущего, даже в самых примитивных обстоятельствах, не теряет своей актуальности для всего, что живет обособленно и уединенно, и даже в нищете, чтобы содрогаться перед великими загадками и верить в нерушимость божественных законов.

Националистическая историография: в Германии история перелицовывается белокурыми бестиями.

Национализм: состояние души, при котором человек не столько любит свою страну, сколько сгорает от ненависти к чужой, причем настолько, что готов обмочиться в штаны.

Массовый человек имеет в своем распоряжении одно почти несокрушимое оружие — для всего и вся, и даже для явлений самой глубокой проблематики у него наготове осязаемое, доступное и весьма убедительное объяснение. По крайней мере, «Черный корпус»[184] недавно утверждал, что в человеческой жизни нет никакой трагедии и что этого не существует, по крайней мере для СС, и вообще (дословно), «трагедия — это понятие, которую придумал папа римский, чтобы управлять человечеством».

Но это, знаете ли, уже провокация: технари, чтобы примирить нас с варварством, которое породили, вменяют нам свои дикарские способности различать и пытаются обмануть, но весь их «технологический комфорт» де-факто опирается на гигантское мошенничество и убогую жизнь заменителей, а консервы удовольствия, которые они предлагают человечеству, относятся к старым первоначальным удовольствиям точно так же, как аксминстер[185] относится к келиму, а анилиновые краски — к радуге.

И ведь верх наглости требовать, чтобы мы не замечали разницы и ставили все на один уровень: брейгелевскую оргию пожирания и современный обед из консервов, значимость автомобильного тура и пешей прогулки на одно и то же расстояние, драгоценные, особенные, чуть ли не королевские шелковые чулки прошлого и рассчитанные на возбуждение мезогинии бемберговские ножки современных машинисток?

Японские ксилографии до и после изобретения анилиновых красителей, поездка деда в Италию, рассчитанная на два года и вдохновляющая целую жизнь, с одной стороны, и поездка в Италию чертова современника, который за четыре недели путешествия на скором поезде между Вероной и Тарентом[186] увидел «всё» и после этого должен был отдыхать от своего отдыха в санатории… сексуальная инициация, проходящая раньше brevi manu[187] на сеновале, и сексуальная инициация на современных просветительских семинарах, которые, наверное, «курирует» рейхсфрауенфюрерин Шольц-Клинк[188]… черт возьми, с практическими демонстрациями или без них? Говоря о профессиональных и служебных характеристиках, я в прошлый раз приписал почтенному статусу уличных бродяг нечто вроде профессиональной физиономии, а сегодня спешу взять свои слова обратно, — отметив, что человеческий прогресс довел и порок до ручки. Ведь за это время дело дошло до того, что в национал-социалистической Германии мы стоим на пороге создания «рейхспроститутских палат» со взносами, судом чести и курсами технического обучения, а также с протекторатом, который вполне мог бы возглавить рейхсминистр пропаганды.

Ничего не упустили, что соответствовало бы современному профсоюзу, и все в самом деле есть.

А теперь вы… только вы нужны, господин синдик.

Конспекты из Шопенгауэра:

Чтобы сориентироваться в интеллектуальном характере немцев и ожиданиях, основанных на нем, я отметил несколько моментов, к которым всегда возвращаюсь, когда появляется повод.

1. Фихте, жалкая пародия Канта, все еще упоминается рядом с ним даже через сорок лет после появления, будто он был равным Канту.

2. Разные сочинения Лихтенберга не только не увидели второго издания, но через тридцать два года после появления были выставлены на продажу по смехотворной цене, тогда как сочинения Круга[189], Гегеля и т. д. переиздавались несколько раз.

Не знаю, почему приходит в голову, что патриотизм, когда он появляется в сфере науки, — это мерзкий пройдоха, которого надо схватить за воротник и выбросить.

Некоторые утверждают, что немцы изобрели порох. Но я не могу согласиться с этим мнением.

Конспект из сочинения Гейне о Германии («Об истории религии и философии в Германии»):

Христианство в некоторой степени умиротворило жестокий германский боевой задор, но ни в коем случае не смогло его уничтожить, и когда украшающий талисман, крест, ломается, то дикость старых бойцов, бессмысленное бешенство, о которых скандинавские поэты слагают столько поэм, разгораются с новой силой… Тогда старые каменные боги поднимаются из потерянных обломков и стирают тысячелетнюю пыль с глаз, а Тор с гигантским молотом наконец-то вскакивает на ноги и сокрушает готические соборы… Не улыбайтесь моему совету, который предостерегает вас от кантианцев, фихтеанцев и натурфилософов. Не улыбайтесь фантазеру, который ожидает в царстве видений такой же революции, какая произошла в царстве духа. Мысль предшествует действию, как молния предшествует грому. Немецкий Доннер[190], конечно, тоже немец, не очень проворен и надвигается довольно медленно, но он придет, и когда вы услышите, как он громыхнет один раз, как не громыхал еще никогда в истории мира, знайте: немецкий гром наконец-то достиг своей цели. При этом грохоте орлы упадут замертво, а львы в самой далекой пустыне Африки, поджав хвосты, укроются в своих царственных логовищах. В Германии сыграют такую пьесу, по сравнению с которой Французская революция покажется безобидной идиллией.