Нельзя не отметить nota bene, что это стихотворение, которое старый Келлер написал, вероятно, в каком-то призрачном предчувствии, сейчас са-мое популярное из всех стихотворений Келлера в Германии. Все знают его, читают друг другу — да, на днях я сам видел в штайниковском заведении в Швабинге, как старый Штайнике[134] читал его изумленным гостям. Гестапо в ярости от этих стихов, которые они не могут уничтожить или как-то ликвидировать: в конце концов, даже мы еще не настолько продвинулись, чтобы можно было запретить нам читать стихи Келлера…

Юнити Митфорд, о которой я говорил на днях, лишила себя жизни. Сначала в мюнхенской гостинице она тщетно пыталась выстрелить из пистолета, а затем, парализованная неудачным выстрелом и доставленная в Лондон, она учадчно приняла яд[135], сделав, таким образом, самое разумное, что могла сделать, мечтая о себе как об императрице Германии под боком у этого Адониса. Серьезно и со всем почтением, которое приличествует уходу каждого человеческого существа: истерики-мужчины наделали достаточно бед, когда ворвались в историю. Но женщины, когда начинают истерить, еще хуже, и хуже всего, когда они, как эта, относятся к типу раненых архангелов. В Германии у нас достаточно представителей этого типа, которых в просторечии называют «нацистки». А в Англии, насколько я знаю, есть еще одна, цепляющаяся за белые одежды господина Ганди. Надо радоваться, что избавились хотя бы от этой.

Тем временем в Мюнхене разгорается новый и очень забавный скандал. Господин Фишер, «интендант» государственного, протежированного герром Гитлером театра оперетты на Гертнерплац, а также enfant gâté гауляйтера Вагнера, которого ненавидит начальник полиции Эберштейн, большой враг Вагнера… Итак, на днях господин Фишер ужинает в отеле «Регина» с очень молодой девушкой. Он ужинает с ней довольно интенсивно, а когда ее взгляд становится многообещающим, тайно заказывает двухместный номер для нее и для себя и поднимается с ней наверх после полуночи. Вскоре из двухместной комнаты раздается пронзительный крик о помощи, который слышен на весь верхний этаж гостям, горничным, но прежде всего двум молодым людям, которые занимают комнаты справа и слева от комнаты для удовольствий Фишера и теперь входят в комнату господина Фишера, готовые прийти на помощь. Тут им навстречу выходит молодая девушка в слегка помятой пижаме и заявляет, что господин Фишер хотел ее изнасиловать, а ей «еще нет и пятнадцати», и выливает ведро оскорбительных слов, припасенное в пригороде Гизинга для таких случаев, на своего спутника, который стоит рядом, одетый только в кольцо на пальце. В ответ на ее крики и «пятнадцать лет» два молодых господина, которые показывают, что они офицеры гестапо, арестовывают бедного господина Фишера, а через несколько дней владелец отеля «Регина» рассказывает мне подробности. Девушка, как и двое служащих, действовали по поручению Эберштейна, который хотел одержать верх над своим заклятым врагом Вагнером, скомпрометировав одного из его протеже, — все это было хитроумной ловушкой, в которую этот осел сразу угодил. Он должен предстать перед прокурором и исчезнуть, но, вероятно, пробка от вина, плавающая в бульоне из грязи, крови и слез, вскоре появится вновь — новенькая и очищенная от грехов. Так же быстро, как глава национал-социалистического автомобильного корпуса Ольденбург, который за махинации с коньяком недавно был приговорен к тюремному заключению, и так же, как господин Юлиус Штрейхер[136], который недавно был осужден «судом» всех гауляйтеров за то, что он, великий антисемитский героический тенор Третьего рейха, брал взятки у богатых нюрнбергских евреев. В зале говорят, что его застрелили, но я с самого начала был уверен, что ни один волос не упадет с его головы, которая за несколько лет до «принятия власти» дала небольшое ложное показание под присягой в пользу герра Гитлера. На деле он спокойно и без охраны сидит в своем бог знает как полученном имении, которое, конечно, ему больше не позволено покидать.

Кстати, он, наш самый великолепный, с недавних пор имеет любовницу, которая, по известным обстоятельствам, конечно, всего лишь «Maitresse en titre»[137] и зовут ее Ева Браун. Но живет она под рукой на роскошной вилле в Оберзальцберге, которую получила от селадона, и играет роль если не королевы, то, по крайней мере, «Lady patroness» Третьего рейха, раздает милости и немилости и просит заступничества для всех, кому угрожает концлагерь. Озорной почтмейстер, который недавно без разрешения вторгся в телефонный разговор между ним и ею, был свидетелем его рыданий, можно сказать, на ее белой груди, приняв назначенные ему многочисленные гормональные и витаминные инъекции. Nota bene: в Оберзальцберге есть целый гарем молодых девушек, которые совершенно в стиле Бокельсона и в стиле маленького Давида, который должен был играть на лире для депрессивного Саула, танцуют перед великим Маниту, когда этого владельца меблированных комнат с мюнхенской Барерштрассе, охватывают государственные заботы. Все эти девушки, как и Бокельсон, происходят из прусской аристократии, сводница, которая отбирает их и приводит к Caesar divi augustus, — фрау фон Дирксен, исполняющая, кстати, обязанности секретаря в переименованном теперь Херренклубе. Но что было бы, если бы в ходе неизбежной чистки принадлежащих гарему авгиевых конюшен, которые называются «Германией», мы отправились в ее конечный и первоначальный пункт назначения, а именно в южноамериканские бордели… да, и что было бы, если бы все благородные фамилии, носители которых запятнали свои гербы службой в СС, гестапо, СА, были навечно стерты из реестров? В грядущей революции у Германии есть последняя возможность для настоящего самоочищения, заявляю как консервативный человек. Если она упустит эту возможность, то навсегда останется тем, чем она уже давно является сейчас и в буржуазных слоях (к которым, за редким исключением, я причисляю всю прусскую аристократию): клоакой.

Кстати, чтобы завершить эту мутную главу, необходимо прояснить еще одно очень темное дело в окружении немецкого Перикла[138]. Я имею в виду дело его племянницы[139], которая покончила с собой незадолго до Рождества 1930 года в его временной квартире на улице Принцрегентштрассе.

Есть люди, которые утверждают, что у молодой вертихвостки была любовная связь с евреем, и она застрелилась, чтобы искупить свою вину и из страха перед дядей… Но есть и другие, неоднозначные интерпретации. Похоже, что тогда некоторые детали замяли и что во времена Веймарской республики у него были добровольные помощники в полиции и прокуратуре, которые всегда держали наготове всё прикрывающий плащ милосердия для страждущего.

Эту осень я провожу в ежедневных паломничествах к целебным источникам Виллаха у подножия Караванкена на озере Фаакер-Зее, посреди пейзажа, который своим славянским «Je ne sais quoi»[140] и осенним унынием в соединении с надвигающейся с юга горной стеной напоминает мне меланхоличное запустение мазурских пограничных районов. Во всем. Анилинового цвета головные платки грудастых крестьянок прожигают дыры в пейзаже то там, то здесь, маленькие гостиницы, в которых сейчас, в военное время, подают салат, заправленный машинным маслом, щетинятся грязью, хотя спокойный Восточный Тироль совсем рядом, на всем и во всем чувствуется отпечаток трогательной бедности и закрытия границ. Даже в Виллахе. Номер в отеле, где я ночую, когда погода вынуждает остаться там, имеет липкую стигму Балкан; в хорошо пошитом костюме ты выделяешься здесь настолько, что практически останавливается трамвай. Большая купальня, в которой прямо из гравия бьет благословенный источник, переполнена господами, чьи локоны венского привратника… те же локоны, которые украшают нашего досточтимого цыгана-премьера… ниспадают на лоб, разговоры, которые вы слышите из соседних раздевалок, только о Балканах: цены на свиней, торговля кукурузой, женщины. Иногда шутка про Гитлера. Но это исключение. На него вообще не обращают внимания в этом приграничном районе.