Я читаю мемуары немецкого кронпринца о 1870–1871 годах и снова глубоко потрясен случайными обстоятельствами основания рейха…

О письме с подписью, которое Людвиг II передал Бисмарку[206], о рассеянности и вульгарном языке, на котором обсуждались имперские гербы, будто речь идет о фирменном названии нового средства от выпадения волос… о Бисмарке, который по этому поводу говорит, что «по мне новые имперские цвета флага могут быть какими угодно и пусть хоть все пляшут до упаду». И если такая империя возникнет, наступит ли час национального возрождения? Так создается новая компания по экспорту кофе, так будущие партнеры обсуждают устав открытого товарищества, так наспех сколачивается экономический целевой союз, который отныне отчаянно пытается стать империей! И всюду в этих дневниках бесцеремонность и высокомерие кронпринца, в котором уже подозревают несчастного сына, и всюду на заднем плане эта внезапно навалившаяся на немцев несолидность, прорастающая алчность мошенничества основателей, циничное отрицание великого духовного прошлого. Ничего от того таинственного ядра идей, которое таят в себе все здоровые империи, ничего от того самого потаенного уголка сердца, в котором все здоровые государства хранят то, что «не от мира сего». Немного романтизма студенческого братства и Яна, отца гимнастики[207], немного Гегеля и хорошая доза Фридриха Листа — все это скреплялось общей для целого поколения жадностью разбогатеть, как можно быстрее и без особых усилий. Разве отвращение уважаемого господина королевских кровей, который отверг титул императора, не исходило из здорового инстинкта, разве в поколении моего деда были только реакционные упрямцы, которые пожимали плечами и отрицали новое дело? Это прусское основание империи возникло из жажды власти и высокомерия колонии, обидевшейся на родину, и только по этой причине у нее не могло быть хорошего конца. Скандалы с первого дня существования… Ссора основателей, проигранный Культуркампф[208], покушения на кайзера, неудачный закон о социалистах, внезапный уход двух кайзеров подряд, и уже через восемнадцать лет, в конце жизни этого несчастного мемуариста, призрачная охота за гамлетоподобными сценами: немецкий кайзер, который за несколько дней до смерти чуть не задохнулся в канаве и закупоренную канюлю которого в последний момент вырвал из горла проезжавший мимо извозчик… новый кайзер, который начинает свое правление с ареста собственной матери… наконец, похороны несчастного усопшего, на которых приходится поддерживать адъютанта, несущего перед гробом государственный флаг, потому что тот совершенно пьян, а великий Бисмарк, в своей старой робости перед простудой, надевает светлый парик, чтобы в холодный июньский день пойти за усопшим с непокрытой головой. Так бывает только тогда, когда обиженные боги гневаются. «Нет и не может в этом быть добра», — говорит Гамлет[209].

В Пр. я навещаю еще живого древнего лакея, который совсем молодым человеком непосредственно перед королевской катастрофой прислуживал Людвигу II. Его, как и всех мужчин, которых я встречал в ближайших окрестностях, невозможно разубедить в гипотезе, что король вовсе не был психически болен, а просто был принесен в жертву берлинской интриге: он сам утверждает, что присутствовал в те дни в замке Берг при жарком споре двух врачей, обвинявших друг друга в фальсификации психиатрического диагноза. Не желая принимать чью-либо сторону, я всегда был поражен очевидной враждебностью, с которой тогда действовал Гудден, тот самый Гудден, который за несколько месяцев до катастрофы позволил себе злословить о короле в своих лекциях и который, при заключении короля в тюрьму, не смог скрыть крайне неловкого злорадства, чувства власти сумасшедшего доктора, ставшего усмирителем короля. Между прочим, ядро, из которого развился психоз королей Людвига и Отто[210], возникло, как это принято представлять в Северной Германии, не «от вечных перекрестных и поперечных браков между Виттельсбахами и Габсбургами и вызванного этим близкородственного размножения». Скорее, оно происходит от сифилиса, который дед обоих королей, принц Вильгельм Старший Прусский, привез с собой из освободительных войн и передал двум своим внукам через свою дочь, королеву Марию Баварскую, в виде испорченной зародышевой линии. Так что это ни в коем случае не баварское растение, а скорее берлинский импорт. Психически больной или не психически больной: вряд ли какой-либо европейский монарх современности продолжает жить после смерти с такой же силой, как Людвиг II, и как верили, что он внезапно вернется в дни революции 1918 года, так и сегодня в легендах не только крестьян он катается зимними ночами по горам Веттерштайна на призрачных санях.

У меня самого, кстати, в последние годы случалось слишком часто видеть, как смерть приходит в круг моих знакомых, был опыт, который заставил задуматься. Заранее скажу, что моя усадьба, которая расположена очень уединенно и которая насчитывает более шестисот лет, известна в округе как дом с привидениями, с его таинственным грохотом и призрачным монахом, который, как говорят, проплывая над рекой, внезапно появляется в окнах моей столовой.

Я его, конечно, никогда не видел. Но заметил, что в моем доме раздается грохот, что, кажется, что-то катится по полу шарами для боулинга, что посреди ночи включается электрический свет и по непонятной причине внезапно открывается дверь моей спальни: я списываю это на ночные похождения кошек, на плохой контакт, на испорченный замок и никогда не позволял себе слишком впечатляться подобными вещами.

Но теперь нечто новое и более неприятное вызывает замешательство у моих домочадцев. С прошлой осени, с тех пор как смерть собрала такой богатый урожай вокруг моей жизни, мы все ощущаем, независимо друг от друга, в чердачной комнате, которую всегда считали источником всех жутких явлений, ужасный трупный запах. Он ни в коем случае не ограничивается этой комнатой, а бродит по всему дому, исчезает наверху, внезапно появляется на первом этаже, а оттуда снова дает о себе знать на среднем этаже. Это не может быть самовнушением, потому что ничего не подозревающие мюнхенские гости, которым показывают их комнаты, в первую минуту своего присутствия говорят нам, что здесь пронзительно пахнет гнилью. Конечно, мы сразу же думаем о дохлых мышах, которые могут гнить в матрасах и даже под половицами. Разумеется, все очень тщательно проверяется, но ничего не обнаруживается. Самое удивительное: запах наконец-то начинает обманывать нас и блуждать необъяснимым образом в пределах комнаты. В самой комнате он больше не ощущается, но появляется то на одном предмете, но на другом, иногда цепляется за отдельные стулья, иногда за лампочку, которую очень легко не заметить, исчезает там, а потом вдруг прикрепляется к моему виолончельному смычку. Мы ничего не находим, и приходится терпеть. Когда проводится ежегодная панихида по всем моим умершим друзьям, этот феномен, за которым наблюдали добрых десять человек, внезапно исчезает. Я записываю это, рискуя быть осмеянным интеллектуалами в роговой оправе. Между прочим, Гвоздинский, квартира которого недавно была разрушена бомбами от конька крыши до пола подвала, написал мне, что за несколько дней до катастрофы его пудель, совсем молодой, любимый всеми, вдруг повесил голову и жалобно завыл без видимой причины. В ночь взрыва беднягу Блэка вывели на улицу, но вдруг, пристально глядя на пламя, словно на невидимый другими призрак, он оторвался от хозяина, бросился в огненный вихрь и даже после того, как огонь утих, не нашелся. Я записываю и это, не занимая никакой позиции. Не так давно со мной случилось нечто, что имеет явное трансцендентное влияние. В юности я привлек внимание великого консерватора фон Гейдебранда[211], который был коллегой моего отца по рейхстагу. Я потерял его из виду, когда осенью 1918 года он сошел с политической арены, и впервые вспомнил о нем, когда однажды октябрьской ночью 1924 года мне приснилось, что он умер. Через несколько часов я действительно получил известие о его кончине.