«А еще я тебе, сынок, вот что хочу описать. Надысь встретил у самого нашего метро твою бывшую кралю. Намалевана, нарисована, как кукла, что продают на Ваганьковском базаре. А все равно, видать, подержана. Разговаривать не стал. Много чести. Пусть себе идет своей дорогой, негодница...

Николай Уварович откинулся на спинку стула, отложил письмо в сторону. «Ах, батя, батя, зачем ты бередишь старую рану? — подумал он. — Ведь все кончено, быльем поросло. Ан, напомнил... «Бывшая краля... Намалевана, как кукла... Подержана...» Эх, Ирка, Ирка... Совсем, наверное, сбилась с пути».

Фадеев вспомнил маленькую, хрупкую рыжеволосую девушку-одноклассницу. Училась она неважно, но уже в восьмом классе ходила в модных туфельках на высоком каблуке и, несмотря на замечания классного руководителя, назло выстукивала каблуками, когда шла по коридору. Ирка была дочерью заведующего обувным магазином, и отец доставал ей самые модные туфли. Ирка подводила черным карандашом бровки, в каникулы делала короткую прическу, ездила на танцульки в Центральный парк культуры и отдыха, а иногда бывала и в ресторане. У ребят старших классов она пользовалась успехом. Ирка Николаю не очень нравилась. Он не мог смотреть в ее серые глаза, и она, как нарочно, на переменах несколько раз важно проходила мимо него, поцокивая каблучками.

Но однажды, это было в десятом классе, Ирка пришла в школу заплаканная, поникшая, в обычном школьном платьице, в простеньких ботинках. Ни на кого не глядя, она села за свою парту и, закрыв лицо руками, громко, со всхлипами разрыдалась. Услышав Иркин рев, некоторые ребята отвернулись, назвав ее истеричкой, а Николай подошел, оторвал руки от лица, спросил: «Ты чего ревешь как резаная?» Ирка, рыдая, сказала, что ночью арестовали отца. За что — она не знает. Николай как мог утешил Ирку, после уроков проводил домой, выяснил у матери причину ареста. Иркина мать, не скрывая радости, сказала, что посадили его поделом, он растратчик и мот, своими подачками развратил дочь. Она едва переползает из класса в класс. Ирка пыталась возразить матери, но Николай остановил ее: «Мать верно говорит. Берись-ка ты, девка, за ум!»

С тех пор и завязалась дружба Николая с Иркой. Ей было легко и интересно с ним. Он, оказывается, так много знает, столько книг перечитал, что ей и во сне не снилось. В аэроклуб ходит, говорит, летчиком станет.

Николай помнит, как познакомил Ирку с матерью. Понравилась: простенькая, тихая. Когда ушла Ирка, мать спросила: «Не влюбился ли, Коля?» — «Есть немного, мама. Неприятность у нее. Страдает. Я ей помог». — «Смотри, сынок, тебе жить. А мне помощница нужна». И буквально за неделю до войны Николай женился на Ирке. Он только что окончил училище, приехал в форме лейтенанта, получил назначение в полк. Ирка была без ума от него. Сыграли свадьбу. И тут — война...

Дальше Николаю не хотелось вспоминать, но письмо отца, лежавшее перед глазами, жгло душу. «Бывшая краля... Пусть идет своей дорогой...» Николай Уварович достал кошелек, нашел старенькую, пожелтевшую фотографию. Он и Ирка. Перед самой свадьбой снялись у фотографа на Красной Пресне. Николаю нравились и Иркины глаза — серые, большие, и ее смех — звонкий, заразительный. Николай прозвал ее за этот смех колокольчиком. «Да, Колокольчик, ты оказался дребезжащим колоколом, — против своей воли вспоминал Фадеев. — Не любила, оказывается, ты меня, Ирка. Вспомнила старое, в разгул пустилась. Война спишет. А ведь не списала! Просил бросить все. Беречь любовь. Не поняла и доскакалась. Попала в компанию забулдыг — и два года тюрьмы заработала. Помню, чуть штурвал из рук не выпустил, как узнал. Ирка, Ирка, что ж ты наделала? Пришлось разводиться после войны. А теперь итог...»

Фадеев тяжело вздохнул, встал, прошелся по комнате. На душе пасмурно, растревожил отец воспоминаниями.

«До сих пор одинок, — подумал Николай Уварович. — Уже тридцать с хвостиком. Пора бы и честь знать. Пролетят годы. Стариком буду. Девки замуж не пойдут. А Ирка?.. Что Ирка! Крест на ней поставил. И баста. И отцу напишу, чтоб больше не напоминал». Фадеев разорвал фотокарточку и бросил ее в корзинку.

Николай Уварович начал писать ответ отцу.

«Здравствуй, папа! Извини, пожалуйста, за долгое молчание. Все в делах и заботах, сам знаешь, служим мы не где-нибудь, а в самой Германии. Тут надо ухо держать востро, и чтобы глаз всегда был зорким. Прочитал твое письмо, думы нахлынули, и радостные, и горькие. Вся жизнь передо мной прошла: как в школу бегал и как в аэроклуб в Тушино ты меня собирал, как провожал с мамой в училище. Навсегда сохранится тепло рук мамы, всегда я буду помнить ее нежность. Я благодарен и тебе, батя. Своим молотом ты высек искру из моего сердца, и теперь я отдаю эти искры людям».

Николай Уварович выпрямился, перечитал последние строчки, подумал, не слишком ли громко сказал, поймет ли его отец. «Поймет, обязательно поймет! — воскликнул он про себя. — Именно потому, что всю жизнь высекал огонь из металла, поймет».

Фадеев обмакнул перо в чернила, продолжал писать:

«А люди у нас, батя, тут замечательные. С ними хоть в огонь, хоть в воду. Служит один москвич, Прохор Новиков. Пока еще молод, но летает, как сам Чкалов. Ей-ей, не преувеличиваю. С ним дружит Веселов Витька. Этот — другой. Весельчак, день и ночь частушки поет. И откуда он их столько знает! Говорят, сочиняет сам. Может быть. У этого паренька, наверное, талант. Сказитель, и только! А вот летает он пока неважно. Но ничего. Окрепнут крылья. Не все сразу становятся Чкаловыми. Помню, и я сел на боевой самолет — поджилки тряслись. Облетался. И, как ты знаешь, немцев бил неплохо».

Николай Уварович встал, отдернул занавеску, посмотрел в окно. Сосны, что подходили к самому дому, тревожно гудели. «Наверное, будет дождь, — подумал он. — Лес шумит, особенно верхушки сосен — быть непогоде. Да и плечо ноет — рана дает знать. Опять же к ненастью».

Николай Уварович посмотрел в окно, прислушался. Сосны шумели не переставая. За окном чернильная ночь. Наверное, тревожно на душе у ребят, что сидят в дежурке на аэродроме. Надо позвонить.

Фадеев подошел к телефону, крутнул ручку, попросил коммутатор соединить с дежурным звеном. Откликнулись сразу.

— Говорит «Четвертый». Как дела?

— Все в порядке.

— Метеосводка, значит, подтверждается.

— Синоптики на сей раз сработали, как в аптеке. Товарищ «Четвертый», вы договорились, что ли, с «Третьим» нас проверять?

— Почему?

— Только что звонил. Справлялся. Я подумал, чай пьют на ночь глядя и нам покоя не дают.

— Держите глаз, как ватерпас, — уклончиво ответил Фадеев. — До встречи завтра.

Николай Уварович положил трубку, подумал: «Молодцы ребята!» Посмотрел на часы. Было уже около двух. Пора кончать письмо. Завтра предполетная подготовка. Дел хоть отбавляй. К тому же актив надо собрать, потолковать о выводах Буркова.

«Теперь несколько слов о самом, пожалуй, сокровенном, — писал Николай Уварович. — Прошу тебя, батя, больше не писать мне об Ирке. Знаю, тебя, наверное, волнует, мол, не останусь ли я весь свой век бобылем. За работой, за заботой личную жизнь позабуду устроить. Ты, может быть, и прав в какой-то мере. Что-что, а у нас тут не до личной жизни. Однако обещаю тебе, батя: приеду в Россию — женюсь.

Вот и все. Желаю тебе богатырского здоровья, бодрости, крепко обнимаю, твой Николай».

Фадеев запечатал конверт, написал адрес, положил письмо в планшетку. Потянулся, аж хрустнуло в суставах, подумал: «Теперь, кажется, все, можно и вздремнуть».

Кока пришел в «Грот» на Бранденбургштрассе без четверти семь. Этот гасштет пользовался успехом у посетителей, и занять столик надо было заранее. Вальтраут появилась ровно в семь, поздоровалась с Кокой, небрежно повесила сумочку на спинку стула, достала пудреницу, припудрила носик.

— Как доехала, Вальтраут? — спросил Кока, поглядывая на дверь.