Хозяин взял бутылку, отвернул пробку, налил в нее коньяку, опрокинул в рот. «За ваше здоровье. — Он налил еще, выпил. — За ваше здоровье, фрейлейн». У него получилось так ловко, что все, кто в эти минуты был здесь, захлопали в ладоши...

Потом мы ели сосиски, я хвалила Сашку за ловкость, а он благодарил бога за то, что ему сегодня встретился такой замечательный гид, который познакомил его с городом и привел на ярмарку. «Где вы научились так метать кольца? — спросила я. — Вы же военный?» — «Я, Катрин, циркач. Знаете, что это такое?» — «Да, у нас тоже есть бродячие цирки, цирк Буш например». — «Я работал в Московском цирке. С кольцами занимался. С утра до вечера, с вечера до утра». — «Почему же бросили?» — «Война, армия. Теперь новая профессия — фотокор». — «А кольца не забываете?» — «Почти забыл. Это к случаю. Надо же чем-то отличиться перед девушкой». «Здорово вы его», — смеялась я.

— Действительно разорил? — всплеснула руками Бригитта.

— Нет, шеф аттракциона, наверное, возместил на разинях. Под вечер мы смотрели кинофильм, показывали «Веселых ребят». Расстались мы на привокзальной площади, в скверике. «Встретимся ли мы вновь?» — спросила я его, и он сказал: «Не знаю».

Бригитта и Герда слушали Катрин не перебивая. До начала работы оставалось четверть часа. Катрин Патц встала, стряхнула с бумажки крошки на лужайку. Воробьи мигом слетелись к ногам девушек.

— Придет он? — спросила Герда.

— Нет, не придет, — ответила Катрин. — Он уже в Советском Союзе. Но таким весельчаком я его запомню навсегда.

— Так и не попрощался? — спросила Герда.

— Не удалось. Сказали, его отправили очень быстро.

— Брест... далее везде, — съязвила Герда.

— Не знаю. — Катрин задумалась. — Понимаете, девушки, я, кажется, полюбила Сашку Кроткова. Один раз увидела, а вот полюбила. Так и стоит он передо мной: небольшой, широкоплечий, трубочка с Мефистофелем во рту, глаза голубые, смеющиеся, всегда, кажется, смеющиеся. И боевой, надо же так кольца бросать...

Возвращавшийся с обеда Пауль Роте крикнул:

— Насудачились, кумушки? — Посмотрел на часы. — Без пяти, Герда, план ждет. — Пауль улыбнулся. — Кстати, сегодня зарплата. Герда, не прозевай.

— Я не промахнусь, — отшутилась Герда. — И план, Онкель, будет, и качество дадим. Не так ли, девчата?

— С Гердой не пропадешь, Онкель, — сказала Катрин и подошла к Роте. — Скажи, Онкель, когда пойдем к фрау Эрне?

— Куда? — спросила Бригитта.

— В госпиталь, твою маму навестить. — Катрин повернулась к Пунке.

— Мама уже второй день дома. Во дворе гуляет. — Бригитта повеселела.

— О! — воскликнул Пауль. — Тем более поздравить надо. Вот что, Катрин, или ты, Герда. Получим деньги, сбегаешь в магазин, купишь цветов. И все нагрянем. Бригитта, не предупреждай. Договорились?

— Вы заботливый человек, Онкель, — сказала Бригитта и пошла к проходной.

Пауль с недоумением посмотрел на девушку. В ее словах звучала ирония или ему только показалось?..

Машина мчалась по широкой гладкой автомагистрали Магдебург — Берлин. Вместительный ЗИМ пофыркивал на поворотах, рессоры, покачиваясь, смягчали удары на стыках бетонированных плит. За окном — ржаные полоски, картофельные поля. Впереди — широкая, сходящаяся на горизонте лента автострады, перекинутые через нее виадуки с надписями, призывающими беречь лес от пожаров, страховать личное имущество и жизнь, играть в тото.

Бурков, расположившись на заднем сиденье, глядел по сторонам. Увидев, как немецкие крестьяне косят на корм скоту высокую колосистую рожь еще в молочно-восковой спелости, он внутренне вознегодовал: «Какой бы урожай собрали, а так не за понюх табаку пропадает».

— Смотри, кони какие!

Шофер мимоходом взглянул на лошадей, ответил:

— Битюги, не скаковые.

— Это точно. Тяжеловозы. Я больше рысаков люблю. — Бурков облокотился на спинку среднего сиденья. — Чистых орловских кровей или дончаков. Эх! Бывало, в наших Сальских степях — табуны скакунов. Выбирай любого.

— Я слышал, дикарками бывают там лошади. — Шофер поддерживал разговор. — Попробуй на такой — шею сломаешь.

— Уметь объезжать надо. Заарканишь, бывало, красотку, погоняешь по кругу — в мыле вся. Смирится! А потом раз — седло ей на спину. Взбрыкнет. Щекотка берет. Еще набросишь, еще... Привыкнет. — Трифон Макеевич вспомнил, как он объезжал одного дончака: — Не конь — огонь. Взмахнул в седло, дончак — на дыбы. Раз взвился, другой, третий... А потом галопом в степь. Понес и понес, словно ветер. Уши прижал: с удил пена летит, в глазах будто чертики какие-то бегают — так скакал конь. Часа полтора метался по степи. Сдался ошалелый. На нем и в армию двинул. Не подвел в бою. Всю гражданскую прошел.

В машине было душно. Постепенно дорога начала утомлять. Пружины сиденья тихонько поскрипывали, навевали сон. Бурков убрал среднее сиденье, постепенно задремал. Его крупная, массивная голова склонилась на левое плечо. Полковник машинально в полудреме расстегнул китель, отвернул полы, ухватился рукой за подтяжки. Блаженно вытянул ноги в начищенных ботинках, от которых в нагретой полуденным солнцем машине пахло кремом «Люкс».

«Устал, — подумал шофер и немного сбавил скорость. — С утра до ночи мотается по частям. Наверное, забыл, в каком доме живет. — Шофер улыбнулся своей шутке. — Вздремнет, поест, перекурит — и опять в поход».

Бурков посапывал, кивая головой в такт пружинам сиденья. Спал он чутко, урывками. Так спят нервные, пережившие большое душевное потрясение люди. В отяжелевшей голове бродили туманные мысли, ему снился сон — запутанный, страшный.

Снилась война. Вражеский истребитель «мессершмитт» идет на Трифона Буркова, комэска, в лобовую атаку. Идет, словно магнитом его притягивает к самолету. Видно уже лицо летчика, заросшее рыжей щетиной, глаза навыкате. Голые по локоть руки тоже в рыжих волосах. Пальцы, длинные, цепкие, лежат на гашетке прицела. «Мессер» летит на огромной скорости. «Увернуться? — думает Трифон. — Не успею. Пойти на таран? Нервы... Как бы не подвели нервы. Где же выход?» Бурков жмет на гашетку пулемета. Трасса пуль прошила вражеский самолет. Самолет почему-то не горит. А летчик дико хохочет...

— Товарищ полковник, приехали, — сказал шофер, повернувшись к Буркову.

— А? Что? Приехали? — спросил полковник спросонья и начал приводить себя в порядок: потер лицо ладонями, застегнул на все пуговицы китель, надел фуражку. — Пообедай — и сюда, к подъезду, — сказал он и хлопнул дверцей.

На пороге квартиры встретила жена. На ходу Трифон бросил «готовь обед», повесил китель на спинку стула, прошел в ванную. Долго умывался, отфыркивался. Так же тщательно вытер лицо махровым полотенцем. Посвежевший, сел за стол. Жена постелила салфетку, поставила любимую закуску — свежие помидоры, с луком, с постным маслом. Трифон Макеевич поддел несколько долек на вилку, нехотя пожевал. Жена принесла уху — знала, любил муж полакомиться ушицей из свежих ершей. Весь день старалась, мыла, чистила, все пальцы исколола. А он почему-то и уху ест без аппетита. И о чем-то все думает, думает...

— Остыла уха-то, Триша, — напомнила жена, женщина, видимо, по характеру мягкая.

Он будто очнулся, сказал:

— Съем, мать, все съем. — И начал быстро поедать уху. — Ого, мать, холодная-то она, поди ж ты, еще вкуснее! — Бурков отставил тарелку в сторону, весело спросил: — Ну, что там у тебя на второе, мать?

— Говяжья отбивная, Триша.

— Неси.

Бурков съел отбивную, запил компотом из черешни и, поблагодарив жену за обед, взял папиросы, вышел на балкон, закурил, глубоко затянулся, кашлянул по привычке в кулак. «Что же это могло быть? — задал себе вопрос Трифон Макеевич, возвращаясь к сновидению. — Опять же Крапивин и Фадеев... Ершистые мужики. Тут как тут. «Помочь?» — спрашивают. И полет... Полет, в котором я, кажется, осрамился. Что это? Неужели черта? Неужели потолок? Не может быть! Трифон Бурков еще свое покажет! Не зря же в юности подковы пальцами гнул. Верховодил в своем Сальске. Ребята как огня боялись. На аллюре рубил так, что диву давались. А что, разве плохо воевал и на самолете? Три ордена заработал. Эскадрилью, полк водил. Хорошо ли, плохо ли — дошел до Берлина. Авиационное соединение доверили. Вот!»