Эволюционные и инволюционные процессы противоборствуют и в политике. Их борьба, с одной стороны, идёт на пользу языку, а с другой стороны, вредит его развитию. Так, заимствованная лексика (варваризмы), с одной стороны, обогащает язык, а с другой, засоряет. Мы стали свидетелями по преимуществу инволюционных процессов в этой области. Их принёс в нашу жизнь возрождённый капитализм. Так, за последние десятилетия на наши головы обрушилась целая лавина таких заимствований, как приватизация, ваучер, дефолт, коррупция, стагнация; олигарх, консенсус, саммит, плюрализм, рейтинг, мониторинг, брифинг, спикер, имплементация, истеблишмент, спичрайтер, имиджмейкер, ньюсмейкер, мэр, префект и т. д.

Мы обнаруживаем здесь любопытную закономерность: Россия пережила три эпохи варваризации своего языка, каждая из которых была связана с поворотными события в её политической истории — во времена Петра I, после революции 1917 года и после реставрации капитализма в нашей стране. Закономерность, о которой здесь идёт речь, заключается в том, что сначала наш язык подвергается нашествию варваризмов в политической сфере, а затем, когда это нашествие оказывается успешным, подобному нашествию подвергаются и другие сферы жизни.

Конкурировать с политикой у нас может только бизнес (правда, их трудно отделить друг от друга): аккредитив, бонус, брокер, брэнд, денонсация, депозит, дивиденд, дилер, дисконт, дистрибьютер, ипотека, инвестор, клиринг, котировка, консорциум, ликвидность, лизинг, маркетинг, менеджмент, ноу-хау, риэлтор, секвестр, форс-мажор, фьючерс, чартер, холдинг, эмиссия и т. д.

Нашествие политической и рыночной терминологии на современный русский язык в последние годы проложило дорогу его повсеместной варваризации. В области спорта теперь фигурируют такие варваризмы, как виндсерфинг, скейтборд, армрестлинг, кикбоксинг, фристайл и др. Они доступны только профессиональным спортсменам. Совсем непонятно, зачем добавочное время при игре в футбол или хоккей называть овертайм, а повторную игру после ничьей — плей-офф. Более оправданными представляются заимствования в области компьютерной техники: дисплей, монитор, файл, интерфейс, принтер и т. п., поскольку русские эквиваленты здесь, как правило, отсутствуют (в число редких исключений попал термин мышь).

Мы живём в эпоху языкового чужебесия. На нашу голову продолжает сыпаться целая бездна варваризмов по преимуществу американского происхождения. Они — весьма эффективное средство разобщения бывших советских людей, поскольку многие из них не знают их значений.

В русском языке имеется множество иностранных слов, получивших права гражданства. Они стали органической частью его лексики. Сейчас мало кто знает, что слова артель, лапша, базар, болван, кутерьма, чулок пришли к нам из тюркских языков, наивный, серьёзный, солидный, массивный, партизан, кошмар, блуза, котлета — из французского и т. д., и т. д. Возникает вопрос: существуют ли критерии, позволяющие определять, стоит то или иное слово заимствовать или не стоит? Очевидно, здесь должны действовать прежде всего два критерия: первый состоит в отсутствии в родном языке исконного слова для обозначаемого понятия, а второй — в необходимости (ценности, пользе) самого понятия, претендующего на заимствование из другой культуры вместе со словом, которое им обозначается.

Выдерживают ли эти критерии такие, например, заимствования в современном русском языке, как имидж, офис, презентация, грант, эксклюзив, номинация, спонсор, продюсер, видео, шоу, видеоклип, видеосалон, прайм-тайм, шоу-бизнес, шлягер, ток-шоу, ток-реалити-шоу, шоумен, триллер, трикстер, хит, дискотека, диск-жокей, топ, топ-модель, сити, бутик, шоп, путана, топлес, бомонд, ремикс, ди-джей, VIP-персона, VIP-кортеж, топ-менеджер, хай-тек, консалтинг, биллборд, клинч, гастербайтер, геймер, тинейджер, мейнстрим?

История русского языка оставила нам примеры и неудачных переводов иностранных слов на русские. Так, в XIX в. ученики И.С. Шишкова призывали тротуар заменить на топталище, эгоизм — на ячество, инстинкт — на побудку, брильянты — на сверкальцы, бильярд — на шаротык, архипелаг — на многоостровие и т. п.

В объяснении причин, лежащих в основе удачной или неудачной судьбы того или иного заимствования, должны учитываться оба критерия целесообразности словесного заимствования. Опираясь на эти критерии, мы можем в какой-то мере понять, почему одни заимствованные слова в эпоху петровских реформ, например, прижились (транспорт, офицер, матрос, церемония, триумф и т. п.), а другие превратились в архаизмы (баталия, фортеция, виктория, политес и т. п.).

Более того, опора на указанные критерии даёт нам возможность в какой-то мере прогнозировать судьбу заимствуемого слова. Отрицательный прогноз судьбы заимствуемого слова должен приводить, по идее, к отказу от него. Понятие, ставшее актуальным для данного народа в определённый момент времени, в этом случае должно обозначаться на основе внутренних резервов родного языка, на основе его исконных словообразовательных единиц.

Известно пять гипотез о происхождении частей речи — субстантивная, глагольная, глагольно-местоимённая, адъективная и причастная. Первая из них в качестве исторически первичных частей речи называет существительные, вторая — глаголы, третья — глаголы и местоимения, четвёртая — прилагательные и пятая — причастия. Основателем субстантивной гипотезы был Этьен де Кондильяк (1715–1780), глагольной — Иоганн Гердер (1744–1803), глагольно-местоимённой Франц Бопп (1791–1867), адъективной — Николай Иванович Греч (1787–1867) и причастной — Александр Афанасьевич Потебня (1835–1891).

В своём «Опыте о происхождении человеческих знаний» (1746) Э. де Кондильяк писал: «В языке долгое время не было других слов, кроме названий, данных чувственно воспринимаемым предметам, таких слов, как дерево, плод, вода, огонь и другие, произносить которые чаще представлялся случай» (Кондильяк. Сочинения в 2-х т. Т. 1. М.: Мысль, 1980, с. 229).

Историю создания несубстантивных частей речи Э. де Кондильяк поделил на несколько периодов. Так, за существительными были созданы, по его мнению, прилагательные и наречия: «Затем начали постепенно отличать различные чувственно воспринимаемые качества предметов, замечали обстоятельства, при которых они могли встречаться, и создавали слова для выражения всего этого; это были прилагательные и наречия» (там же).

На третьем месте в эволюции частей речи оказались глаголы. В объяснении их создания у Э. де Кондильяка переплелись две стихии — его собственная и идущая от авторов грамматики Пор-Рояля (1660). Первая их этих стихий выражена, в частности, такими словами: «Первые глаголы были придуманы лишь для выражения состояний души, когда она действует или подвергается действию. По этому образцу были образованы затем глаголы для выражения действия, производимого каждой вещью» (там же, с. 230). В приведённом пассаже мы не обнаруживаем у Э. Кондильяка влияния грамматики Пор-Рояля, но на самом деле он этого влияния не избежал.

Основную роль в суждении А. Арно и К. Лансло отводили глаголу-связке быть. Они называли этот глагол субстантивным. Остальные глаголы они называли адъективными, имея в виду то, что эти глаголы выступают в суждении не только в роли связки, но и атрибута (предиката). Адъективный глагол, таким образом, выполняет в суждении сразу две функции — субстантивного глагола и прилагательного или причастия. Данное обстоятельство позволяло А. Арно и К. Лансло устанавливать синонимические отношения между предложениями Pierre vit «Пьер живёт» и Pierre est vivant «Пьер жив».

Э. де Кондильяк направил логику, представленную в грамматике Пор-Рояля, в эволюционное русло. С одной стороны, глаголы, по его мнению, обязаны своим появлением необходимости в процессе построения суждений соединять предметы с их качествами с помощью глагольной связки быть, а с другой, слиянию этой связки с прилагательными. По поводу этого слияния у Э. де Кондильяка читаем: «Когда этим словом стали пользоваться для связывания существительного с прилагательным, его стали присоединять к прилагательному, как к такому слову, к которому специально относится утверждение» (там же, с. 235). В результате «два слова превратились в одно» (там же).