Синтаксические способы словообразования. Подобные способы словообразования связаны с закреплением в языке в качестве отдельных слов бывших словосочетаний: сумасшедший — сумасшедший, сего дня — сегодня, глубоко уважаемый — глубокоуважаемый, дерево обрабатывающий — деревообрабатывающий, вечно зеленый — вечнозеленый и т. п.

Степень перехода словосочетаний в сложные слова может быть различной. На высокую степень словообразовательного сращения словосочетаний указывает одно сильное ударение в образовавшемся сложном слове, а при меньшей степени этого сращения в нём сохраняется два сильных ударения. В первом случае сложное прилагательное, например, пишется одним словом, а во втором — через дефис. Примеры полного сращения: водопроводный, глубокомысленный, малоблагоприятный и т. д. Примеры частичного сращения: желудочно-кишечный, Восточно-Европейский, бутылочно-зелёный и т. д.

Если в отношении способов морфологизации, как мы увидим в дальнейшем, разные языки шли по пути закрепления разнообразных способов выражения морфологических значений, то в области словообразования мы видим большее единообразие. Различие здесь состоит главным образом в предпочтительном развитии тех или иных способов словообразования.

Китайский язык, например, освоил сферу звукоподражательного словообразования намного более активно, чем другие языки. Создание звукоподражательных слов следует расценивать как особую разновидность безаффиксного словообразования. В своём большинстве они создавались в древности. Современный китайский унаследовал от своего далёкого предка, по подсчётам С.В. Стефановский, 360 звукоподражаний (отзыв о её диссертации см. в моей кн. «Культурно-эволюционный подход в филологии». СПб.: Алетейя, 2013, с. 383–388).

Можно apriori сказать, что ничего подобного нет в европейских языках. С помощью звукоподражательных слов китайский язык семиотизировал звуковую картину мира намного более основательно, чем это сделали другие языки. Так, область смеха в русском языке ограничена незначительным числом звукоподражаний (ха-ха, хо-хо, хи-хи, хе-хе), тогда как в китайском языке эту область покрывают 24 (!) звукоподражания. Некоторые из них напоминают наши: hehe, haha и т. п. Но есть и такие, которые в нашей голове не укладываются: honghong, hulu, luhu и др.

Намного более детально, чем в европейских языках, вербализирована с помощью звукоподражаний картина мира, заключённая в китайском языке, и в других её фрагментах — связанных, в частности, со звуками, производимыми птицами (58 звукоподражаний), ветром (19), водой (38), камнями (11), колоколами и колокольчиками (17) и др. Подобные наблюдения явно порадовали бы Л. Вайсгербера, который на протяжении всей своей научной жизни неутомимо искал разницу между языковыми картинами мира.

Чрезвычайно богато в китайском языке представлено также композитное словообразование — в частности, для создания имён собственных. Например, имя Юйчжу возникло из слов, обозначающих дождь и бамбук. С чего бы это? Обладательница этого имени будет быстро расти и развиваться, как бамбук от дождя. На этом примере мы видим национальную специфику языковой эволюции китайского языка в области словообразования. Она связана с верой древних китайцев в магическую функцию антропонима.

Верой древних китайцев в магическую силу слова объясняется и происхождение в их языке тех антропонимов, которые связаны с отражением в них двух стихий — инь и ян. Первая из них символизирует Землю, а другая — Небо. То имя приносит человеку счастье, в котором инь и ян приведены в гармонию. Иначе говоря, земное и небесное должно сосуществовать в человеке в равной пропорции.

Вера в магическую силу слова у китайцев была очень сильной. Ей способствовала их мифология, в соответствии с которой вещь и слово оказываются в такой тесной связке, что манипулирование словами рассматривается как манипулирование вещами. На такую связку, между прочим, указывают и известные слова Конфуция: «Самое необходимое — это исправление имён». На подобном представлении о словах и вещах держится взгляд китайцев на Вселенную как глобальную знаковую систему. На подобном представлении держится у них и их сознание магической функции языка, сущность которой состоит в переходе слова в дело без участия материальных сил — чудодейственным образом.

Словообразовательные процессы осуществляются людьми. Степень их участия в создании новых слов при этом может быть различной. Так, недеривационное словообразование в обыденном языке протекает стихийно, тогда как в языке науки создание новых терминов — сознательный, целенаправленный процесс не только в рамках деривационного словообразования, но и недеривационного. Рассмотрим процессы терминообразования на примере формирования философской лексики в русском языке XIX века.

Вплоть до 40-х годов XIX в. философская терминология в русском языке находилась в зародышевом состоянии. О необходимости её создания 13 июля 1825 г. в письме к П.А. Вяземскому писал А.С. Пушкин: «Ты хорошо сделал, что заступился явно за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас ещё в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы — т. е. языка мыслей)» (Пушкин А.С. Собрание сочинений в десяти томах. Т. 9. М., 1985, с. 189).

Из этих слов не следует, что А.С. Пушкин видел главный источник философской терминологии в одном французском языке. Другой, более мощный, её источник он видел в родном языке. В письме к И.В. Киреевскому в 1832 г. он писал: «NB: избегайте учёных терминов; и старайтесь их переводить, то есть перефразировать: это будет и приятно неучам, и полезно нашему младенчествующему языку» (там же. Т. 10, с. С. 65).

Это наставление начинающему русскому философу вышло из-под пера А.С. Пушкина неслучайно. В 1829–1831 гг. на лекциях Г. Гегеля в Берлинском университете присутствовали русские слушатели. Среди них был и Иван Киреевский (Володин А.И. Гегель и русская социалистическая мысль XIX века. М., 1973, с. 13).

После смерти А.С. Пушкина ситуация с философской терминологией в русском языке начинает меняться. Активное участие в её формировании приняли Виссарион Григорьевич Белинский (1811–1848), Александр Иванович Герцен (1812–1870) и Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826–1889).

В отличие от А.С. Пушкина, В.Г. Белинский видел главный внешний источник философский терминологии не во французском, а немецком языке (главным образом — в философии Г. Гегеля). Но при этом он стремился к русификации иностранных терминов. Приводя тот или иной термин на русском языке, он часто давал его иностранный эквивалент — на иностранном или русском языке: общее (Allgemeinenheit), самоотречение (Resignation), сущность (субстанция), высшая (трансцедентальная) логика, рефлексия (размышление), рефлектирует (отражает) и т. д.

Исконно русские эквиваленты терминам иноязычного происхождения В.Г. Белинский стремился находить в общеупотребительном русском языке. Он шёл по пути их терминологизации. Чтобы легче было увидеть их терминологичность, он выделял их с помощью разрядки: предмет философии, единство противоположностей, чувственная форма разумного сознания, замкнутое в самом себе существо и т. д.

Конкретизация значений у того или иного термина осуществляется за счёт контекста. У В.Г. Белинского он был весьма разнообразным. Вот с какими словами он сочетал, например, термины бытие и дух: сфера бытия, чувственное бытие, торжество духа, дух субъективный (внутренний, мыслящий), дух объективный (внешний первому, предмет мышления) и т. д.

В некоторых случаях В.Г. Белинский прибегал к полному терминообразованию. Его излюбленным словообразовательным средством был суффикс — ость: особность, беспечность, созерцательность и т. п. Он защищал от нападок со стороны пуристов такие термины, как абстрактность, конкретность, непосредственность, замкнутость и т. п.