Склонившая колени подле будущего мужа Повилика олицетворяла собой кротость и смирение. Жених же светился от счастья ярче церковной утвари.

— Согласна, — ответила невеста и впервые за время службы подняла глаза. Роскошное убранство собора поражало. Проникающие сквозь цветные витражи лучи солнца вносили ощущение радостного праздника в торжественную атмосферу церемонии. Граф Петер не сводил восторженного взгляда с лица молодой жены. А Повилика замерла, не моргая и не дыша. Сердце гулким набатом стучало в груди — с картины на деревянных створках алтаря смотрела на нее молодая женщина — в ее огромных глазах зелень травы сплеталась с золотом листвы, тлела чернота углей и лучилась синь родников.

*

Отец-настоятель сам спустился поприветствовать молодую графиню. Щедрые пожертвования семьи Кохани позволили монастырю обновить молельный дом, заказать новые витражи и расширить пивоварню — личную слабость брата Бернарда. Впервые на памяти монаха этим землям повезло с господином — граф Петер был благочестив, справедлив и благороден по духу, а не по праву рождения. «А графу повезло с женой», — мысленно отметил настоятель и сам себе назначил неделю покаянных поклонов и чтения конфитеор за неуместные мирские мысли. Вдова барона Замена натерпелась от жестокого нрава бывшего мужа едва ли не больше, чем эта щедрая многострадальная земля. Но взгляд женщины сохранил кротость, а манеры учтивость. Горожане отзывались с теплотой о ее поступках, а слуги и вовсе души не чаяли. Все эти сведенья, собранные настоятелем по крупицам, вкупе с поистине королевской щедростью, проявленной графской четой в отношении монастыря, побудили служителя церкви уступить давней просьбе и позволить женщине посетить обитель. Разумеется, большая часть территории для дочери Евы оставалась под запретом, несмотря на богатые дары. Монах питал себя надеждой, что, увидев скромное запустение монастырского сада, Повилика Кохани пожертвует еще.

— Позвольте, показать вам цветник, госпожа, — мягко направил гостью отец-настоятель.

Длинное платье графини шуршало гравием дорожек. Неторопливо и бесшумно ступали подошвы новых туфель. Почти год потребовался Повилике, чтобы добиться этой встречи. Длинные письма, полные обещаний, богатые дары, лукавство и обман преданного, беззаветно влюбленного в нее мужа.

— Святой отец, полагаю, вы слышали, что мой супруг слывет покровителем искусств. Задумал он учредить академию различных художеств, способную состязаться в таланте и славе не только со столичной — Венской, но и со знаменитыми школами Италии. И прослышали мы о том, что при вашей обители творит живописец, которому сами ангелы и богоматерь нашептывают сюжеты. Признаться, я бы сочла это глупыми россказнями, если бы своими глазами не увидела в день венчания соборный алтарь. Права ли молва, и его расписал ваш таинственный гость? Такой талант может озарить своим светом путь многим ученикам.

— Боюсь, госпожа Кохани, что свет нашего гостя давно померк, а та божья искра, что хранит его жизнь, горит лишь творчеством. Он любит бывать в саду, но я вынужден предупредить вас о тяготах и лишениях, выпавших на его долю. Возможно, зрелище это покажется слишком ужасным для ваших глаз.

— О, Святой отец, мои глаза повидали всякое, — внезапная резкость тона рубанула воздух точно сталь клинка.

Настоятель кинул на спутницу удивленный взгляд, но вспомнил присказки и сплетни о прошлом графини и покачал головой: «Возможно, эта женщина перенесла больше лишений, чем твердит досужая молва».

— Несколько зим назад в ворота монастыря постучала старуха, до того дряхлая, что взгляд ее уже обратился к Богу и почти не различал людей. Такой же старый, как она, осел тянул волок, а там, в тряпицах и шкурах, лежало тело. Не иначе как божественный промысел удерживал душу в истерзанном изуверами разбитом сосуде. Дикие звери — нелюди, сотворили с несчастным такое, что и демоны ада почтут за жестокость. Странница взмолилась о помощи и пристанище, все твердила про искупление причиненного зла и нехватку времени, отведенного ей на земле. Но переждав бурю, старуха исчезла, оставив на наше попечение умирающего от ран. Божья милость и верный уход творят истинные чудеса, но исцелить душу под силу только святым. С тех пор тот, кто сам себя величает Мастером, живет среди нас, ежедневно напоминая о хрупкости бренной оболочки и величии Божьего дара жизни.

Повилика и настоятель дошли до чахлого розария, где цветы соревновались между собой не в богатстве и пышности цвета, но в степени тлена и скорости увядания. Спиной к подошедшим на складном табурете сидела скрюченная фигура. Под серой хламидой монашеской рясы угадывался неестественный горбатый изгиб спины, одна нога была поджата под ножки сидения, в то время как другая вытянута вперед и вбок и странно искривлена. На земле рядом лежал потертый деревянный костыль. А на мольберте, стоящем перед художником, по натянутому холсту петляла дорога, упираясь в ворота замка. Длинный локон нарисованных русых волос, выбивался из-под платка, извивался на молочно-белой коже шеи и устремлялся вниз к подолу длинного платья…

— Мастер, нас почтила визитом графиня Кохани, — настоятель аккуратно тронул живописца за плечо, а Повилика склонила голову в приветственном поклоне. Но сидящий перед картиной не взглянул в их сторону. Сновала по полотну кисть, выводя стебли ириса и лепестки мака. Длинные изящные пальцы, измазанные краской, оставляя след на холсте, сдирали слой за слоем броню прожитых дней с разбитого сердца Повилики.

— Позвольте поговорить с ним наедине, — обратилась она с просьбой к священнику.

Тот в ответ неопределенно пожал плечами и, не найдя в желании гости ничего крамольного, удалился, бросив напоследок:

— Не обольщайтесь, госпожа, разумности его речей. Мир Мастера ближе к ангелам, чем наша грешная земля.

Но Повилика не слушала предостережений. Она искала в небрежном узле жидких седых волос намек на мягкие русые кудри, в корявом ломаном силуэте — отголоски легкости движений, в изуродованном шрамами, перекошенном от криво сросшейся челюсти лице — дорогие сердцу черты.

Но уродливый калека-художник сохранил от ее Матеуша лишь божий дар таланта. Молча, не шевелясь, закусив губу и сдерживая рвущиеся слезы, стояла Повилика подле живописца. На полотне вырастали цветы и секунды складывались в минуты. А проколотое тысячами шипов сердце оплакивало и провожало в последний путь единственную любовь.

— Синьора? — мужчина поднялся, опираясь на костыль. Повилика заставила себя посмотреть прямо в его глаза — левый, наполовину прикрытый опущенным веком, и правый, приподнятый вверх идущим через висок шрамом.

— Вы модель Рафаэля?

Женщина покачала головой. Прядь волос выбилась из-под расшитой лентами и жемчугом шляпы. С прытью, нежданной от калеки, художник шагнул вплотную, протянул руку и коснулся непослушного локона. Болезненный стон замер на прикушенных губах. Повилика закрыла глаза, отдаваясь власти далекого счастья. Ладонь любимого невесомой нежностью огладила щеку и родной голос шепнул:

— Вы прекрасны, синьора.

Графиня потянулась навстречу, точь-в-точь как тогда в гостиной замка. Припала губами к подушечкам перепачканных краской пальцев и призвала всю дарованную природой созидающую силу. Но среди выжженной иссушенной пустыни души Матео теплился лишь оазис безмятежной талантливой юности. Той страшной ночью от рук барона и его приспешников возлюбленный Повилики погиб, только молодой живописец остался творить в венецианских мастерских.

— Написать такую красоту было бы честью для любого из художников нашей школы. Но у меня уже есть муза, — художник убрал ладонь.

Вуаль прошлого затрепетала и развеялась в прохладе монастырского двора. С трудом выдавливая слова, заставляя голос звучать ровно и безучастно, Повилика спросила:

— Это она на картине?

— О да. Моя муза, моя возлюбленная Флора — сама богиня цветов и весны. Только не говорите старику — он думает, я пишу Деву Марию. Вы ведь сохраните мой секрет?