Когда сырая земля укрыла отравленное тело, а колокола в Шельмец-Банье отзвонили панихиду, дружина барона собралась почтить память почившего доброй охотой. Но древние силы благоволили добыче иного рода. Галопом пустил коня за ускользающей косулей оруженосец Замена. Привезенный бароном из столицы, он служил господину верой и правдой с тех пор, как девчонка нелюдимого Балаша надумала «поиграть в лесные догонялки». Юнец, не успевший отрастить приличной бороды, любил бахвалиться за выпивкой, делясь подробностями ночи, сделавшей Повилику женой Ярека. И сейчас, в азарте погони преодолевший лесную прогалину, ведомый мелькающим впереди белым хвостом юноша не заметил, как росший на опушке вековой дуб внезапно качнул кроной, точно человек, соглашающийся с чужой просьбой, а затем опустил ниже толстую узловатую ветвь. С хрустом ломающихся позвонков голова оруженосца откинулась назад и повисла под неестественным углом. А быстрый скакун продолжал бег, не заметив смерти седока. Несколькими минутами позднее, в глубине лесной чащи споткнулся о внезапно выросший из земли корень и повалился вперед, проткнув острым суком глазницу опытный воевода, с младенчества наставлявший Ярека на путь истинный, передавший барону свой взгляд на жизнь и с готовностью прикрывавший жестокий беспредел забав Замена.

На супружеском ложе искал утешенья и забытья сам не свой от горя потерь ставленник короля. Повилика безучастно гладила кудри мужа и покорно сносила ярость его горечи и слабость слез. И только когда Ярек забывался рваным лихорадочным сном, позволяла себе холодную мстительную улыбку. А наутро вновь подставляла равнодушное к ласкам тело — сосуд для темной силы.

Месяц кивающих плодов сменился винотоком. Багряные листья дикого винограда разбавились чернильной синевой созревших ягод. Баронессе вновь было позволено покидать покои и свободно перемещаться по замку. В тот день Повилика грелась в лучах скупого осеннего солнца, сидя на садовой скамье и смиренно склонив голову над молитвенником. Но тонкий слух молодой госпожи слышал каждое слово долетавшего со двора разговора. Барон Замен перекидывался похабными шутками с самым близким, самым верным своим товарищем — молочным братом и другом детства, свидетелем невинных шалостей и зрелых свершений. Это его дубина вечность назад оглушила Карела — благородного и верного отца Повилики. Его руки опустили засов на тюрьме баронессы, его конь унес ее от любимого Матео. И сейчас, несмотря на статус законной жены и прощение Замена, этот воин смотрел на нее свысока — как потомственный дворянин на грязную простолюдинку. Повилика подняла взгляд от священных писаний и задержала его на шумно беседующих мужчинах. Прямо за их спинами уходила вверх увитая виноградом крепостная стена. Молодые побеги цеплялись длинными усиками за неровности и выступы укреплений и стремились на самый верх, там, где каменная кладка принимала на себя удары ветров и потоки дождей, где нещадно раскаляло ее палящее солнце, и промораживал до звонкого льда суровый мороз. Дикий виноград — цепкий и свободолюбивый — облюбовал тонкую трещину меж крупных камней у самых зубцов крепостной стены. Ухватился упрямыми лихо закрученными усами и запустил живучие корни прямо в крошево слабой, разрушающейся от погоды кладки.

Треск и шуршание осыпающегося гравия заставили барона с товарищем одновременно задрать головы и посмотреть наверх. В тот же миг огромная глыба, оторвавшись от крепостного зубца, с грохотом размозжила череп собеседнику Замена. Рухнул на землю последний из близких товарищей Ярека, и каменная мостовая двора окрасилась алой горячей кровью, пар от которой туманом рассеивался в прохладном воздухе.

— Ему всегда нравилась киноварь, — с торжествующей улыбкой прошептала баронесса. Никто не услышал ее слов — воплями отчаянья и боли сотрясал замок подкошенным колосом упавший к телу товарища безутешный Ярек. Вне себя от отчаянья рвал на груди мешающий дышать камзол, молотил кулаками по окровавленным камням и выл белугой. Потрясенные произошедшим в суматохе слуги не заметили, как в поисках одобрения, точно ручной зверек, дикий виноград листьями терся о направившую его ладонь. И только старая Шимона, которую прожитые годы научили смотреть и мыслить в правильном направлении, видела мрак, победивший все прочие цвета в глазах Повилики.

*

До Будапешта мы летим бизнес-классом. Виктория настояла на максимальном комфорте, а из нас троих никто не рискнул спорить с капризной старухой, активно тратящей унаследованное состояние. Пока стюардесса принимает у Лики и Полины заказ на закуски и напитки, я чересчур внимательно изучаю туристический проспект. Пристальный взгляд старшей Повилики буквально сверлит мой висок, заставляя прикрываться как щитом глянцевой бумагой.

— Какой дивный город Будапешт, — обращаюсь к своей семье. — Дракулу казнили, ведьм в Дунае топили, шабаши с жертвоприношениями на городском холме проводили. А нам точно в Словакию? Венгрия больше в вашем стиле.

— Повилики не тонут, — замечает Виктория и я фыркаю, с трудом гася грубую шутку.

Лика улыбается в ответ, а дочь, для которой началось захватывающее приключение, перегибается через проход и втолковывает мне точно нерадивому школяру:

— Вообще-то пятьсот лет назад это была Венгрия. — Полина за несколько дней стала экспертом в истории и геополитике средневековой Европы, спор с которым грозит надуванием щек и обиженным шмыганьем. Если мы не ошиблись с расшифровкой намеков дневника и трактовкой повиликовых видений и предчувствий, то путь лежит в маленький городок в горах, докуда из будапештского аэропорта около двух часов езды.

— А картина с выставки висела в церкви… — Полина с неуловимой глазом скоростью скользит пальцем по экрану смартфона — листает заметки. Дневник «мадам Барвинок» (так между собой мы окрестили викторианскую Повилику) решено было оставить в домашнем сейфе, чтобы случайно не повредить хрупкие страницы. Я аккуратно сфотографировал все содержимое и залил в наши с дочерью телефоны. Лика к историям прошлого осталась на удивление равнодушной, сосредоточившись на событиях настоящего. Зато она с интересом выслушивает бесконечные догадки Полины и запоминает детали.

— Банска-Штьявница, — тяжело произносимое, непривычное уху название жена выдает быстрее, чем дочь находит в своих записях.

— В шестнадцатом веке назывался Шельмец-Банья и немногим уступал Вене богатством и размахом. Самый близкий город к озеру Эхо, расположен в горах, есть старинная церковь с картинами загадочного мастера, — в сотый раз проговариваю вслух доводы логики.

— Надеюсь, мы не ошиблись…

— Не ошиблись, — уверенно вторит мне Лика и переключает внимание на ёжащуюся в кресле Викторию. Стюардесса замечает озабоченный взгляд и, почему-то обращаясь ко мне, услужливо интересуется:

— Принести вашей матушке плед?

— Теще, — ледяным тоном поправляет Виктория и добавляет с такой высокомерной холодностью, что нервный озноб прошибает даже привычную к капризам пассажиров бортпроводницу:

— Тройная порция коньяка согревает лучше объятий молодого любовника, — и обжигает нас с Ликой едким обиженным взглядом.

Через мгновение в округлом бокале перед мадам Либар переливается янтарем ароматный алкоголь. Но пить Виктория не спешит — достает из ридикюля "молескин" в кожаном переплете, лиловом точно спелая ежевика, выкладывает на откидной столик роскошный винтажный «паркер» с золотым пером, извлекает из косметички набор одноразовых ланцетов, саркастично ухмыляется внутренним мыслям и прокалывает указательный палец на левой руке. На сухой морщинистой подушечке проступает темная капля крови. Женщина смотрит на нее задумчиво, словно в последний раз взвешивая все «за» и «против», а затем опускает кровоточащий палец в бокал. Коньяк мгновенно темнеет и становится гуще. Я, как завороженный, наблюдаю за этой картиной. А Виктория демонстративно вальяжно наполняет перьевую ручку алкогольно-кровавыми чернилами, открывает блокнот и выводит крупными каллиграфическими буквами: «Самое важное для Повилики — правильный выбор Господина».