Натягивая узду, Оля ехала через всю деревню, сердчишко ее так и прыгало от радости…
Притыкинский колхоз дважды объединялся, входил в «Искру», в «Коминтерн», потом взял его под свое широкое богатое крылышко вместе с «Искрой» и «Коминтерном» умный, расчетливый Столбунов, влил в «Чистые пруды». Затерянное за болотами и лесами Притыкино тем не менее хирело, дома заколачивались или перевозились в «Чистые пруды», в Елховку, на станцию.
Но чуриловская изба еще стояла, и березки, посаженные отцом в день свадьбы, так разрослись, что укрывали своими развесистыми кронами все подворье. И мать Ольги Ивановны продолжала жить в своем осевшем на все углы доме, вместо коровы держала козу, с десяток кур, поросенка, садила на грядках разную зелень, работала в бригаде. Ольга Ивановна, еще будучи в комсомоле, часто приезжала к матери, уговаривала ее перебраться в Рубилово. Угощая дочь блинами, солеными рыжиками, моченой брусникой и сладковатым густым козьим молоком, она отнекивалась:
— Уж тут я и умру, Олюшка… Грех родину покидать… Родные могилки тут, отец твой здесь железо ковал… И дух у нас вольный, грибов, ягоды вдоволь.
— Да у вас тут ни света, ни радио.
— А пошто мне радио-то, дочка?
— Нет, мама, так нельзя, тебе уже шестьдесят…
Она бы и не переехала никуда, если бы дом чуриловский не сгорел от молнии. Расстилала она с бабами лен, глянула, а Притыкино полыхает…
Все это вспомнила Ольга Ивановна после телефонного звонка Столбунова. Было воскресенье, немножко разнепогодилось, поля и дороги отсырели, и она собиралась было заняться стиркой. И вдруг знакомый рокочущий басок в трубке:
— Ольга Ивановна, считаю своим долгом пригласить вас!
— Куда это еще?
— Так Притыкино же мы ликвидируем сегодня, разверзи его прахом! Разве вам не передавали?
— Не передавали. Вы же на осень намечали?
— А чего ждать? Два стандартных дома раньше срока строители сдали, сегодня воскресенье, комбайны, считай, часов до пяти в поле не сунешь, валки влажные, вот и нечего, как говорится, тянуть резину, куй железо, пока горячо!
— Да, не ожидала я сегодня.
— Вы же из Притыкина, дорогая Ольга Ивановна, вот я и счел своим долгом…
— Ладно, еду!
Через час Чурилова была в «Чистых прудах». Столбунов показал ей квартиры, куда въедут оставшиеся в Притыкине четыре семьи. Квартиры были просторные, с большими окнами, с застекленными верандами, с водяным отоплением, на кухнях уже стояли баллоны с газом и блестящие плитки с четырьмя горелками. Недалеко от домов располагались сараи, покрытые шифером: это для коров, для прочей живности.
— Ну как? — сияя, спрашивал Столбунов.
— Чудесно! Не хуже, чем в городе…
— Вот видите? А ваши эти чалдоны еще упираются! Макара Щукина еле уговорил. У нас сейчас восемь деревень осталось, а десять лет назад было шестнадцать. За пятилетку планируем всего три селения оставить. Мне вот сейчас трубы дают для водопровода, так неужели я их потащу в Ступино, к черту на кулички, где каждую весну полой водой мост смывает! Колхознику надо городские условия быта создавать, тогда ко мне не только Телятников заявление принесет, а многие другие прочие. Да что это я вам лекцию-то читаю. Извините, Ольга Ивановна, сгоряча все, народ труднее перевоспитывать, чем дома строить.
Ольга Ивановна хотела пояснить, почему Макар Щукин держится за свое глухое Притыкино, почему так долго держалась за деревню ее мать, но передумала и посоветовала только:
— Надо бы подушевнее как-то переезд обставить, без окриков.
— Какие окрики, Ольга Ивановна! Духовой оркестр вызвал, ключи вручать сам буду! Может, двинем? Грузовики уже там.
Они поехали на столбуновском «газике». Угодья колхоза «Чистые пруды» тянулись вдоль широкой реки. Перед школой-десятилеткой был виден памятник Ленину, за липовой аллеей просматривался детсад, стадион, обнесенный забором, стеклянное кафе «Лесной покой», про которое районная газета напечатала фельетон под длинным заголовком: «Покоя нет, покой нам только снится», намекая на пьяниц. Столбунов поругался с райпотребсоюзовцами и добился, что водку в «Лесном покое» продавать не стали.
— Вы нас не учите пить, — шумел он под общий смех в зале райисполкома, показывая пальцем на торговых работников. — Мы и сами умеем…
Подъехали они к оврагу, через который Ольга Ивановна ходила в детстве в школу. На одной стороне оврага стоял покосившийся телефонный столб. И тут же у ямы, заплывшей грязью и заросшей лебедой, валялись еще два бревна, черные от сырости и долгого лежания. За эти бревна Столбунов схлопотал когда-то выговор. Ольга Ивановна первая голосовала тогда на бюро райкома, чтобы выговор Столбунову записали: тянул, тянул радио в Притыкино и на полпути бросил — «недооценивает культурно-массовую работу». Сейчас она украдкой глянула на бревна и подумала, что Столбунов ведь тогда был прав: тянуть линию к четырем домам в такую даль не стоило.
В Притыкине, возле дома Макара Щукина, горел огромный костер. Дед Макар, заядлый рыбак и охотник, крушил колуном деревянную кровать и приговаривал:
— Эх, мать ты моя старуха! Сколько детей мы с тобой на этой кровати народили, а теперь я ее рублю, потому клопы в ней, и в новую жизню я ее тащить не намерен… В огонь! И решето это в огонь! И квашню! Бабы хлеб теперь все одно не пекут!
— Ты чего, Макар, расходился? — спросил Столбунов.
— Я, товарищ Столбунов, все похерю, старуху в городские хоромы отправлю, а сам шалаш тут воздвигну, потому как нет лучше нашего Притыкина.
— Убежишь из шалаша-то. Киноспектакль захочешь и прочее.
Макар заметил Ольгу Ивановну, рысцой подбежал к ней, обнял за плечи:
— Ольгунька, лапушка-раскрасавица, вот и гибнет наше Притыкино! Сколько годов… С Иваном-то мы, бывало, с батькой-то твоим… Эх, жизнь наша…
— В «Чистых-то прудах», Макар Егорыч, лучше будет.
— Понимаю, Олюшка, а душа мечется…
Из двух домов уже погрузили все вещи. Бульдозер поддел глиняную сараюшку, и та, обволакиваясь пылью, рухнула на лужайку. В Притыкине оставляли один дом, остальные ломали. Здесь будет летний лагерь для дойки коров, и дом пригодится для пастухов и доярок.
Поговорив со своими деревенскими, Ольга Ивановна пошла на то место, где был их дом. Две березки, обгорев, засохли, а остальные стояли. Целыми были и две черемухи, меж которыми отец, бывало, подвязывал веревки для качелей. А вокруг пепелища плотной стеной стояли цветы иван-чая…
Там, где была кузница, Ольга Ивановна нашла в траве ржавую подкову и болт от телеги. Подкову она вытерла, завернула в носовой платок и убрала в сумочку. Ей было немножко грустно, хотелось плакать…
— Кончай, ребята! — кричал Столбунов. — Трогать пора!
В «Чистых прудах» машины встретил колхозный духовой оркестр. Народу сошлось много. И все стали помогать разгружаться, снимали с грузовиков неуклюжие комоды, старинные горки, дубовые скамейки.
— А это еще зачем привезли? — ставя на попа трехметровую скамью, смеялся парень в джинсах. — Вот чудики!
— Для кино пригодится! Кино снимать будут!
— А я вот все пожег, — похвалился Макар, вынимая из мешка двустволку.
— Ты, дед, вообще сегодня что-то сознательный. В «Лесном покое», часом, не был?
— Плевал я на ваш покой! Мы сами с усами!
Столбунов, выждав, когда шум несколько стих, сказал громко:
— Ну, товарищи, вот вам ключи, вселяйтесь, располагайтесь!..
Оркестр опять грянул туш, и дед Макар, бросив кепку на землю, пустился вприсядку.
Ольга Ивановна предложила подвезти меня до сырзавода в Бакшейку. Но я отказался и пошел напрямую через поля. Подул ветерок, небо очистилось, и снова, как и вчера, встали в его синеве белые округлые облака. На месте озимых у леса уже чернела пашня. Два трактора переворачивали стерню и за поскотиной, на том самом поле, куда водил меня Столбунов.
Вскоре зашумели и комбайны. Засновали, поднимая пыль, самосвалы с зерном, потянулись грузовики к станции, к элеватору.
