Сидорчук не обманул, действовал активно и смело. Люба получала от него ценные сведения. К середине марта в роте работала подпольная группа. В нее входили Кочубей, Кацевейко, Зазулин, Воеводенков, Полькин, Белоконь, Бодунов, Гремяко, Никифоров… Вместе с Иваном Сидорчуком четырнадцать человек. Белоконь и Кацевейко были командирами отделений, Зазулин отвечал в роте за боепитание и оружие.

Посиделки продолжались. Они стали веселее. Вернее, это уже были не посиделки, а деловые встречи. Танцевали, беседуя о разных новостях и деталях, нужных обеим сторонам. Когда появлялись в избе чужие или фельдфебель Фриц, начинали «крутить любовь». Сидорчук обнимал Любу, Нина Минковская любезничала с Борисом Зазулиным…

Сидорчук сообщил как-то, что в роте есть не меньше десятка отпетых, убежденных предателей, которых они уничтожат. Одного Белоконь уже кокнул, когда их взвод вел перестрелку с партизанами на Плюсском большаке.

В апреле, когда открылась «черная тропа», Сидорчук, Воеводенков, Зазулин и Кочубей встретились с Екимовым и Моськиным у Сухого болота. Привела их туда Маша Бушина. Договорились о том, что рота, перестреляв немцев и убежденных прислужников, с полным вооружением переходит на сторону партизан у этого болота. День перехода сообщить через Любу и Нину Минковскую…

Пошли теплые дожди. Лес задымился свежей зеленью. Партизаны ожили: золотое время наступает.

Как-то в землянку по «почте» пришла записка. В ней было три слова: «Вторник, восемь вечера». Козаров передал Моськину:

— Иди встречай этих субчиков… Операция «Девичьи чары» завершается…

Но во вторник и среду случилось много бед, которые на войне трудно предвидеть. В назначенный час рота перешла не в полном составе. Одна треть ее, возглавляемая Белоконем, была еще в казарме. Дело в том, что во вторник карателей разбили на две группы и ездили они в разные пункты. Сидорчук со своими людьми свернул к партизанам прямо с дороги, не появляясь в деревне. Из леса он послал к Белоконю связного Ивана Цымбала. Связной должен был дать сигнал Белоконю, и Белоконь, как они условились, уничтожает немцев, забирает продовольствие, рацию, оружие и двигается в заданный квадрат.

Иван Цымбал предал. Он побежал не в свой гарнизон, а в Пулово к немцам…

В полночь фашисты нагрянули в Блонск на пяти машинах. Приехал в броневике оберштурмбаннфюрер Норман. Солдаты только легли спать. То, что не вернулись еще два взвода, у лейтенанта Отто не вызвало подозрений: задержались где-то, такое случалось. И он приказал командовать «отбой», не ожидая остальных. Солдаты разделись, но глаз не смыкали. Белоконь не находил себе места. Они ждали связного…

И вдруг рев машин, грохот. Белоконь крикнул, побежал к пирамиде с оружием, но не успел, фашисты ворвались, сбив двери…

В нательном белье погнали их, остатки роты, на окраину деревни, в парк. Заставили рыть могилу. И, не дожидаясь, когда яма будет хотя бы по пояс, стали торопливо расстреливать из десятков автоматов…

Лежащие в могиле так и не успели стать партизанами. Но и карателями они уже не были.

Козаров и Екимов с усиленной группой ходили этой ночью на задание — были у ленинградских разведчиков, несли от них сто килограммов тола.

Ничего не зная о трагедии в Блонске, на рассвете подошли они к мельнице. За рекой сделали привал.

— Пока люди отдыхают, может, заглянем к Минковским? — предложил Екимов. — Новости узнаем, листовок прихватим. С Ниной поговорим насчет того поручения…

Козаров согласился. По шатким перильцам перешли они на другой берег Желчи, тихо постучали в кухонное окошко: три коротких удара, один длинный. Знакомо звякнул засов, высунулся Владимир Леонтьевич Минковский, пригласил в избу.

— Что нового? — спросил Козаров шепотом.

— Да мы не спим, говори громче. Нина с Генкой в подвале листовки печатают, хозяйка хлеб печет.

— Каратели перешли?

— Геннадий видел, как Моськин повел их на старую базу.

— Это правильно. Расформируем по отделениям, пусть искупают вину…

— Может, чайку поставить, Николай Васильевич? Авдотья, где ты там?

— В другой раз, Владимир Леонтьевич. Нину надо повидать, есть к ней одно дельце…

Козаров присел у окна на скамейку, толкнул раму и увидел, как по лугу плотной цепью шли немцы.

— Всем в подвал! — крикнул он, срывая с плеча автомат. — Екимов, сюда!

Две очереди ударили по фашистам. Начался бой. Было ясно, что мельницу окружают. В кухню ворвались два рослых солдата. Екимов отскочил к двери и тут же был убит наповал. А Козаров схватился врукопашную. Одного фашиста он в упор пристрелил из пистолета, второго оглушил рукояткой. Бросив три гранаты подряд, Козаров выскочил в сени и, ведя огонь на ходу, метнулся в кусты. С того берега уже спешили на помощь партизаны…

Но спасти Минковских не удалось. Только Нина, прихватив с собой листовки, уползла между поленницами дров. А Владимира Леонтьевича, Евдокию Ивановну и Генку увезли в Пуловскую тюрьму.

В это утро арестовали Любу Платонову, Валю Павлову, Анну Утину и еще десятки людей из ближних к Блонску хуторов и деревень.

Всех арестованных посадили в разные камеры и на допросах страшно пытали. У Евдокии Ивановны отнялись ноги, она передвигалась на костылях, милостиво брошенных надзирателем. Но и ее не щадили изуверы, жгли огнем, полагая, что она всех слабее и скажет, где партизанская база. Фашисты обещали отпустить Минковского вместе с женой и сыном, если он укажет «гнездо бандитов», назовет тех, кто печатает листовки, которые в эти дни, пока они сидели в тюрьме, появлялись повсюду.

— Вы меня ведь знаете, господа, — монотонно отвечал Владимир Леонтьевич. — Я простой мельник, подневольный человек, верно служил немецкому командованию…

— Молчать! Знаем, кому ты служил, собака!

Офицер стучал кулаком, и разлетались на столе листовки со знакомым Нининым почерком. «Жива дочка наша», — радостно думал мельник и продолжал заученное «Я ничего не знаю», падал, сбитый ударом…

Мучили фашисты и Генку. Но и от мальчишки ничего не добились.

Утром, после обхода надзирателя, услышал Генка стоны во дворе. Он вскочил на подоконник, схватился за решетку и обомлел: каратели подгоняли прикладами к стене, где обычно расстреливали людей, его мать, отца, девушку Валю из деревни Блонск, женщину из Надозерья и троих незнакомых. Руки у них были закручены проволокой. Только Евдокия Ивановна не была связана, она шла на костылях.

— Ма-а-м-а-а! — забился в крик Генка. — Ма-а-м-а-а!

Соседи по камере с трудом оторвали мальчишку от решетки. И тут же частые выстрелы забухали во дворе…

А Любу Платонову казнили отдельно, у Песчаной горки, на глазах у людей. Перед тем как идти по поселку, она попросила разрешения умыться, причесала свои пышные белокурые волосы. Косоглазый охранник Култын, перевидевший сотни казней, подавая Любе котелок с водой, подивился: девятнадцать лет девке, смерть на пороге, а она красоту наводит…

Умирала Любаша геройски. Как только палачи подняли винтовки, выпрямилась она, расправила плечи и пошла на врагов, как в атаку, со словами «Интернационала»…

— Вот оно, как времечко-то бежит, — с дрожью в голосе говорит мне Козаров. — Сколько лет после войны миновало, а я, понимаешь ли, и не замечаю. Будто вчера все и было-то…

Пятый день уже ходим мы с Николаем Васильевичем по партизанским местам, встречаемся с живыми свидетелями тех тяжелых героических лет. Именно ходим, потому что Козаров от машины отказался: «Давай уж все тропы ногами перемеряем».

Начали мы с Пулова, с Песчаной горки. Внизу, за банями, эта горка. Надо пройти через весь проселок и свернуть вправо, обогнуть ручеек. Вот этим маршрутом и вели каратели комсомолку Любу Платонову, милую, ласковую Любашу, в Пулове многие помнят, как она умирала.

Останавливаем старуху, несущую из сосняка корзину маслят, начинаем с ней разговор. Прежде чем ответить, бабка ставит корзину на землю, передником трет повлажневшие глаза, вздыхает.